Пол Мейерсберг - Роковой мужчина

Я проехал мимо нее, остановился дальше на шоссе, вышел из машины и стал ждать. Я все еще не придумал, какие слова сказать, когда она поравнялась со мной. Но она как будто не заметила меня.

– Садись.

Урсула пошла дальше. Я мог себе представить, что она чувствует, ступая нежными пятками по каменистой обочине. Я быстро догнал ее и схватил за руку. Она выронила жестянку с кока-колой.

– Оставь меня в покое!

Она вырывалась, но я не отпускал ее. Она оттолкнула меня. В ее глазах было отчаяние. Я держал ее за тонкие руки. Похоже, ей было по-настоящему больно.

Громко прогудел грузовик-рефрижератор, промчавшись мимо. Нас окутало облако пыли. Урсула прикрыла глаза. Я закашлялся, притянул ее к себе и поцеловал. Я ничего не мог с собой поделать.

– Я не могу просто так отпустить тебя.

Ее глаза были закрыты. Она приблизила свое лицо к моему, потерлась щекой о мою щеку. Мы поглядели друг на друга. Наши лица покрылись пыльными масками. Казалось, она моментально постарела, и ее черные волосы стали желто-седыми. Мы как будто стали жертвами внезапного радиоактивного выброса неподалеку от Лос-Аламоса. Когда мы вернулись к машине, я обнял ее.

– Поедем куда-нибудь в эти горы, – предложила Урсула. – Мы найдем там для себя местечко.

Я бросил взгляд на покрытые снегом вершины – как я решил, в последний раз.

– Когда я гляжу на эти горы, я всегда думаю о пусковых ракетных установках, – сказал я.

Мы свернули с главного шоссе и ехали почти час, прежде чем добрались до предгорий. Как всегда, горы находились дальше, чем казалось. Во мне росло нетерпение. Я хотел заниматься с ней любовью. Я хотел снова оказаться внутри нее. Я знал, что и она этого хочет. Проклятая сьерра все время удалялась от нас. Я поехал быстрее. Дорога становилась все хуже и хуже. Мы молчали, занятые своими фантазиями и точно так же занятые тем, что не думали о других.

Пока мы поднимались по извилистой горной дороге, погода начала портиться. Стало холоднее. Я выключил кондиционер и включил обогреватель. Урсула пыталась высмотреть мотель или приют, где можно снять комнату. Но мы ничего не видели. Я начал думать, что подъем в горы был ошибкой, глупой романтической идеей.

Мы ехали по другой стране – холодной, с опасными скалами, плохими дорогами, низкими облаками и полосами снега, не исчезавшими весь год, – белыми шрамами, которые никогда не затянутся. Наконец Урсула заметила между деревьями хижину.

– Давай попробуем тут.

– Это чей-то дом, – возразил я.

– Может быть, хозяева отсутствуют.

Я остановился в двадцати ярдах от дома на поляне среди деревьев. Мне не слишком нравилась эта идея. Мы вышли из машины. Было очень холодно.

Я увидел, что бревенчатый амбар-гараж пуст, широкая дверь распахнута и подперта камнем.

– Давай попробуем открыть дверь.

– Сперва постучи. – Я не хотел вламываться в чужой дом. Почему в наших отношениях все принимало; криминальный оттенок?

Урсула постучала. Ответа не было. Я огляделся. Раздался крик черной вороны, сидевшей на ветвях голого дерева. Урсула постучала снова, по-прежнему никто не отозвался.

Тогда она повернула медную дверную рукоятку, не ожидая, что она откроется, но она открылась.

– Вот и все! – победно сказала Урсула. – Ты понимаешь, как я хочу тебя? – Она взяла меня за руку и повела в маленькую хижину.

В комнате мы увидели немецкую овчарку. Она бросилась на Урсулу. До того она не лаяла, потому что была приучена только нападать. Урсула закричала. Собака рычала. Урсула в ужасе отступила.

Я опустился на колени.

– В чем дело, малышка? Где твои хозяева? Мы друзья. Ну же, малышка– Я говорил уверенно, решительно. Пес рычал, но я ему понравился. Я понял, что могу справиться с собакой. Готовясь завести акиту, я учился обращению с ними. Потрепав зверя, я поднял глаза на Урсулу. Она была уже не так испугана, но поражена моей храбростью.

– Погладь его, – сказал я.

Урсула погладила пса. Потом собака подняла лапу.

– Возьми ее.

Урсула взяла лапу и пожала ее, как руку. Теперь мы все стали друзьями. Урсула поцеловала меня в щеку.

В хижине никого не было. Люди, которые здесь жили, или, может быть, только бывали наездами, куда-то ушли. Местечко было очень глухим, и они, вероятно, не боялись, что их ограбят. Запах горелых дров напомнил мне о моем доме. Пес шел с нами, пока мы оглядывали по очереди все четыре комнаты, и последней – спальню.

Кровать в спальне была не застелена. Смятые простыни, покрывало, сползающее на пол, вдавленные подушки и пара красных хлопчатобумажных трусиков на полу у кровати – все создавало впечатление, что здесь недавно занимались сексом.

Когда мы разделись, у меня появилось чувство, что мы идем следом за теми двумя любовниками. Про себя я никогда не называл нас любовниками. Мы были мужчина и женщина. Но сейчас мы стали любовниками.

Мы так хорошо знали тела друг друга, что не совершили никаких новых открытий. Они нам были больше не нужны. В занятиях любовью наступило примирение. Впервые за долгое время мы возбудились одновременно.

Не знаю, сколько прошло времени, но наконец Урсула открыла глаза – мягкие, влажные, зеленые.

– Я хочу признаться, – сказала она.

– В чем?

– Это я убила Фелисити. Я хочу, чтобы ты знал. Ты должен знать.

Время остановилось. Я поднялся так, как будто у меня на спине был тюк весом в двести фунтов. В моей голове стучал молот, но медленно, как океан крови. Когда я заморгал, мне казалось, что векам нужно несколько секунд, чтобы закрыться. Я чувствовал, что забываю свои действия. Окружающее превратилось в смутный, покрытый рябью мерцающий фон.

Может быть, она сама передала мне подушку. Я не помню точно. Она была готова. И я тоже, хотя не знал этого. Она не боролась, не задыхалась и не извивалась. Она просто затихла.

Когда я снял подушку с ее лица, у меня не было понятия, жива она или мертва. Ее глаза были закрыты, лицо спокойно, как у спящей. Я был рад, что мне не пришлось видеть ужасную маску, которая преследовала бы меня до самой смерти.

Я нагнулся над ней и привел ее тело в порядок. Я сложил ее ноги вместе, согнул левую руку, чтобы она покоилась ниже груди, выпрямил правую руку и уложил ее вдоль тела. Урсула была невероятно красива. Я собрал ее одежду. По ошибке я взял красные трусы, принадлежащие женщине, жившей в доме, чья улыбающаяся фотография в подвенечном платье смотрела на меня с туалетного столика, где я обнаружил ее несколько позже. Но это не имело значения. Я завернул одежду и туфли Урсулы вместе с сумочкой в ее черное платье. Уходя из хижины, я положил сверток в красную сумку в машине.

Я никогда больше не увижу ее, ни живой, ни мертвой, разве что во сне. И во сне я не смогу прогнать ее.