Татьяна Устинова - Большое зло и мелкие пакости

Она распахнула тяжеловесную дверь шкафа, прямо в глаза сверкнувшую благородной полировкой. Сидорин поежился. Внутри шкафа внушительно располагались какие-то веши, и он потерянно оглянулся на секретаршу.

— Сюда, пожалуйста. — Видя его замешательство, она ловко и незаметно выдернула куртку у него из рук, сделала какое-то движение, от чего внутри оказались деревянные плечики, и убогая сидоринская куртка повисла в шкафу, тоже обретя нелепую значительность.

— Садитесь.

Он покорно сел в кожаное кресло и тут же пожалел об этом. Колени моментально оказались приблизительно на уровне глаз, ботинки, которые он на днях забрал из починки, выдвинулись далеко вперед, брюки задрались, и он даже не мог посмотреть, не торчат ли из-под них голые ноги.

Примерно в двенадцать часов ему в больницу позвонили из приемной Потапова, и официальный мужской голос сообщил, что “Дмитрий Юрьевич ждет к двум часам”.

— Успеете? — спросил голос, как бы сомневаясь.

Сидорин уверил, что успеет. Телефон стоял в ординаторской, трубку сняла медсестра Марина Ильинична, и ей, очевидно, первым делом сказали, что звонят из приемной Потапова, потому что к концу короткого разговора вокруг Сидорина стоял практически весь трудовой коллектив, бросивший ради такого случая больных и работу.

— Ты к Потапову поедешь, Володечка? — придушенным голосом спросила молодая врачиха, которую в отделении называли исключительно Верунчик. — Он тебе звонил?

— Мне звонили из его приемной, — сказал Сидорин рассеянно.

Потапов обещал узнать о планах капитана Никоненко относительно сидоринской судьбы, и вызов в его приемную мог означать все, что угодно.

Например, что мосты сожжены и отступать некуда.

Главный моментально разрешил “отъехать”, узнав, что отъезжать нужно к “самому Потапову”.

— Вы с ним дружбу водите, Владимир Васильич, — спросил главный проницательно, — или просто знакомы?

— Мы с ним вместе в школе учились, — пояснил Владимир, понимая, что создает себе невиданную славу.

— Понятно, — протянул главный, как будто Сидорин наконец-то признался, что он отпрыск британской королевской семьи.

Он не стал звонить Нине из ординаторской — достаточно уже народ потешился — и добежал до автомата на первом этаже.

— Он пригласил тебя к себе? — переспросила Нина, и ему показалось, что она тоже ожидает самого худшего. — А зачем, не сказал?

— Нет, конечно, — ответил он, раздражаясь, — я вообще не с ним разговаривал, а с кем-то из его ассистентов.

— Тогда езжай, — сказала Нина, и голос у нее дрогнул, — ты не опоздаешь?

— Не должен.

— Володь, позвони мне, как только сможешь, хорошо?

— Я не знаю, когда смогу.

— Вот когда сможешь, тогда и позвони. Машка кричит, что она тебя любит. Она поит Умку чаем.

Он не хотел никаких домашних подробностей. Он не знал, что его ждет, а эти подробности расслабляли.

В потаповской приемной Сидорину стало еще хуже. Он никогда не бывал в таких местах, и все его угнетало, давило на плечи, заставляло сутулиться, чтобы как-нибудь вдвинуться поглубже в дурацкое кресло, не попадаться никому на глаза, исчезнуть.

Он думал о Машке, которая поит чаем своего Умку, и о Нине, которая, наверное, волнуется и ходит по квартире, потягивая за уши зайца, вышитого на свитере. Почему ему никогда не приходило в голову, что у самой обыкновенной, ничем не замечательной женщины, которой он привык считать жену, не может быть свитера с заячьей мордой и связанными отдельно, болтающимися ушами?

Он никогда не замечал ее, думая только о Дине. Он не замечал ее, даже когда делал предложение. Это он тогда Дине делал предложение, а не ей. Он увидел ее, только когда пришел страшный капитан Никоненко, и Сидорин понял, что жизнь его кончилась.

Зачем ему Дина? Когда она была? Как прошла молодость — в думах о Дине? Какое ему дело до нее? Какое отношение к Дине имеет его — их с Ниной — жизнь?!

Он не знал.

Вошла сказочной красоты молодая дама, мельком глянула на Сидорина и перевела недоуменный взгляд на секретаршу, как будто спрашивая, что это за чучело. Секретарша, честь ей и хвала, на взгляд не ответила, и дама объявила:

— Почта. Все как обычно. Сверху правительственная, и еще для Сотникова. У него в приемной никого нет. Передадите?

— Передадим, — пообещала секретарша холодно, и дама удалилась.

Телефоны звякали негромко и приятно, секретарша отвечала как-то так, что слов было почти не разобрать. Необыкновенное растение, раскинув мясистые тропические листья и чуть подрагивая, как будто наблюдало за Сидориным, сжавшимся в своем кресле.

Представительный молодой мужик внес себя в приемную, и секретарша сдержанно улыбнулась.

— Вернулись, Андрей Петрович?

— Утром. А что сам? Не принимает?

— У него сегодня на целый день, — сообщила секретарша доверительно, — даже докладывать не буду. Или у вас что-то срочное?

— У нас всегда срочное, — согласился представительный Андрей Петрович, — но я подожду. Пока не горит.

И все это, думал Сидорин тоскливо, крутится вокруг Митьки Потапова, того самого Митьки, который рыдал, потеряв свой знаменитый мешок, который всем давал списывать английский, который так трясся над своей характеристикой, что над ним смеялся весь класс!..

А теперь от него зависит, что будет дальше с доктором Сидориным. Ведь вызвал же он его зачем-то…

— Проходите, пожалуйста, — повинуясь какому-то невидимому знаку, вдруг пригласила его секретарша и поднялась из-за стола, — сюда, пожалуйста.

И открыла тяжелую дверь.

За первой дверью оказалась вторая, такая же глухая и тяжелая, открывавшаяся с неторопливой важностью, а за ней — стол, а за столом — Потапов.

— Привет, Вовка, — сказал министр, — проходи. Да, что ты будешь — кофе, чай?

— Чай, — ответил Сидорин, — спасибо.

Дверь тихо притворилась за ним, напрочь отрезав телефонные трели и голоса в приемной. Ковер поглощал звук шагов.

— Садись, Вовка.

Сидорин выдвинул кресло и тут только заметил с другой стороны длинного стола молодого, странно знакомого мужика. Мужик смотрел на Сидорина внимательными, очень темными глазами.

— Добрый день, — пробормотал Владимир. Мужик кивнул, но вслух ничего не сказал.

Все-таки он был очень знакомым, и то, что он не может его узнать, еще добавило Сидорину неуверенности. Зачем Митька его пригласил? Или он при нем хочет разбирать сидоринские уголовные дела?

— Нам чай и кофе, — сообщил Потапов своему столу, и Владимир вытаращил на него глаза, не сразу сообразив, что он говорит в селектор, — ты что будешь, Андрей?

— Кофе и какую-нибудь воду. И лимон, — добавил тот, подумав.