Елена Арсеньева - Мышьяк за ваше здоровье

– Где раненый? – сухо спросил Александр.

Ему показали дверь в ванную комнату. И, войдя туда, он увидел картину, которая еще долго являлась ему в жутких снах.

Парень с окровавленным лицом стоял перед зеркалом и зашивал рваный порез на лбу иголкой с черной ниткой – крупными, по-мужски небрежными стежками.

Битых полчаса Александр уговаривал «портного» (кстати, потом оказалось, что фамилия его Портнов, Вова Портнов!) прекратить это безобразие и дать путем обработать рану. То есть доктор Меншиков разговаривал. А тем временем Люське пришлось соглашаться на все.

Когда Александр скрылся в ванной, фельдшерица наклонилась над человеком, лежащим на полу. Начала искать пульс, и вдруг что-то тяжелое навалилось ей на плечи. И тут Люська вспомнила, что в карманах ее куртки лежит коробочка. А в ней ампулы с обезболивающим. То есть наркотики. Многие фельдшерицы носят эти лекарства в карманах халатов или курток, потому что бывает, нарки, нарочно вызвав «Скорую», подкарауливают врачей на лестнице и, вырвав из рук чемоданчик, бросаются в бегство.

«Сейчас отнимут лекарства да еще и изнасилуют!» – в ужасе подумала Люська, прикинув, сколько мужиков в комнате (даже если доктор Меншиков не примет участия, а, наоборот, попытается вступиться за боевую подругу, его быстренько узлом завяжут!), и упавшим голосом пробормотала:

– Ребята, я вам все отдам, все ампулы, давайте договоримся!

– Брысь! – сказал кто-то в ответ, и Люськиной спине стало вдруг легко. Она оглянулась и увидела пьяненького мужичка, который держал на руках огромного, ну просто как тумбочка, жирнющего кота. Именно кот прыгнул Люське на спину, напугав ее до смерти!

– Ты про что договариваться хотела, я не понял? – добродушно спросил мужичок.

– Да нет, я ничего, это так, мысли вслух, – ответила она дрожащими губами.

Александр невольно усмехнулся. Ну, если он тогда справился с недоштопанным Вовой Портновым, а Люська голыми руками отбилась от кастрированного кота, может, он и из этой непростой ситуации как-нибудь выпутается?

Значит, первое дело – разговаривать!

– Хотите при всех? – спокойно спросил он Манихина. – Извольте. – Повернулся к Анне: – Я тут говорил Петру Федоровичу, что он напрасно считал Сергея сыном убитого милиционера Лукьянова. У него не было никакого сына. То есть жена была беременна, когда Лукьянова убили, однако ребенок, родившийся через пять месяцев после смерти отца, на свет появился мертвым. И его рождение стоило жизни матери. Она, оказывается, собиралась сделать аборт… но не потому, что не хотела ребенка. Врач предупредил ее, что роды могут кончиться неудачно, потому что женщине надо было сделать сложную операцию, она запустила болезнь. Она постыдилась сказать об этом мужу, ну, бывает, женщины от стыда многое в себе таят. Из стыда, из гордости… А потом, когда муж погиб, она решила рожать во что бы то ни стало, даже рискуя жизнью, – именно потому, что этого ребенка хотел ее муж. И роды закончились трагически. Таким образом, Сергей не может быть сыном того Николая Лукьянова. После него остались только дочери.

Анна быстро перекрестилась. Манихин стоял с видом человека, наткнувшегося в темноте на стену и не знающего, как ее обойти. Серега переводил обалделый взгляд с Александра на своего хозяина. Бедный парень до сих пор еще толком не очухался после укола, после болевого шока, а тут на него вдруг рухнули какие-то жуткие истории, не имеющие отношения к его жизни…

– То есть ты хочешь сказать, – с трудом разомкнул губы Манихин, – что я напрасно думал о Сереге как о…

– Совершенно верно, – кивнул Александр. – Он не сын Лукьянова, он незнаком с Бушуевым, ему не за что вам мстить – он не имеет к вашей болезни абсолютно никакого отношения. И появление его в вашей судьбе – одна из тех роковых случайностей, на которые порою так щедра жизнь. Одно знаю: он предан вам, он за вас жизнь отдаст, он ради вас совершит любое преступление. Ради вас. Но не против вас.

– Откуда ты знаешь? – быстро спросил Манихин.

– Я… знаю точно. Я сегодня получил возможность прочесть кое-какие письма…

Он перевел дух, потому что настало наконец время переходить к самому страшному, самому серьезному разговору, и, как ни опасен сейчас казался ему Манихин, Александру все же тяжело было нанести ему такой удар. Опять стало жаль, просто жаль этого человека!

Но никуда не денешься, говорить все-таки придется.

– Вы помните, я упомянул: у Лукьянова остались две дочери. Вы их хоть немножко припоминаете?

– Навряд ли, – подала голос Анна, но, словно за одобрением, взглянув сначала на мужа. – Хотя да, две девочки были совсем малышки. Это ж двадцать с лишком лет назад все приключилось, им тогда по сколько было? По пять, по шесть лет?

– Одной, старшей, было семь. Другой – шесть, – уточнил Александр. – А вы не помните, как их звали?

Манихины переглянулись. Петр Федорович пожал плечами, но Анна наморщила лоб, вспоминая:

– У старшей было какое-то имя… необычное. Ее мать звали Альбиной, тоже имя редкое, ну и она старшую дочку как-то диковинно назвала, а потом, кажется, Николай воспротивился, и вторую они нормально назвали, только не помню, как, а старшую… Старшую звали Эльвира! Точно, Эльвира! – обрадовалась она. – Я почему вспомнила: ей это имя не нравилось. Мальчишки ее дразнили: «Эй, вира помалу!» Она и не понимала, что это значит, но раз мальчишки над ней смеялись, значит, плохо. Как странно, я об этом двадцать лет не думала, а теперь все вдруг начало в памяти воскресать, словно шторка какая-то отдернулась… – Анна оживилась, улыбалась каким-то далеким воспоминаниям. – Мне она нравилась, Эля, Эльвира, потому что была такая же черненькая, как я. На цыганочку похожа…

И тут ее голос вдруг увял. И Александр почувствовал, что Анна непостижимым образом уже все угадала – угадала еще прежде, чем он подал ей фотографию Эльвиры, взятую у Галины Мавриной.

– Та самая цыганка… – пробормотала Анна чуть слышно, роняя фотографию на колени.

Серега сначала зажмурился, потом с ненавистью воззрился на Александра, но ничего не сказал, ни слова, только смотрел, и Александр впервые понял, насколько же оно жизненно – это выражение из романов, которое всегда казалось ему изрядной натяжкой досужих беллетристов: «Если бы можно было убивать взглядом, он был уже лежал мертвый».

Лежал бы, чего там! Именно мертвый.

Манихин осторожно взял фотографию с коленей жены, взглянул:

– О-го… Не та ли это барышня, которая меня рыбкой с селитрой накормила? Глубоко же вы рыли… А где копали, скажете?

Александр покачал головой.

– А еще что нарыли? – настороженно спросил Манихин.