Татьяна Устинова - Одна тень на двоих

В бывшей спальне горел ночник — желтый месяц, помигивающий хитрым глазом, — шевелились и дрожали нитки «дождя» на невысокой елке, воздушные шары на стенах казались огромными и темными.

Пахло тальком, кремом и его, Данилова, ребенком.

Этот самый ребенок лежал поперек кровати — толстые ножки, обтянутые белой пижамой, торчали между прутьями деревянного заборчика. Одеяло было сбито и возвышалось неровным холмиком. Животом на холмике, головой вниз, сын Данилова пытался спать.

— Ты мой хороший, — прошептал Данилов и, подхватив Степана под живот, привычно выдернул одеяло, — разве так спят?

Степан был увесистый — шеи нет, руки и ноги в младенческих перетяжках, живот вперед.

Когда Данилов высвободил из заборчика ножки, уложил как следует толстое тельце и накрыл одеялом, Степан приподнялся на локтях и стал тыкаться мордочкой по углам. Глаз он не открывал, но хмурил лоб и складывал губы — готовился зареветь. Данилов ловко сунул соску в херувимский ротик и тихонько похлопал Степана по спине. Ротик усердно заработал, нос засопел, и через две минуты Степан спал надежно и крепко.

Если повезет, проспит до утра.

Впрочем, подумал Данилов с некоторым удовлетворением, следующая очередь вставать — не его. Он свое «вставание» отработал с блеском.

Данилов еще постоял над Степаном — спать уже хотелось не так остро.

Какое счастье, что у него сын.

Еще год назад ничего подобного невозможно было себе представить, а сейчас у него сын. Его собственный сын — четыре зуба, восемь килограммов, толстые ноги, неловкие пальцы, заинтересованная, совсем младенческая мордаха, ночной колпак с кисточкой, купленный Мартой «для смеху», первые ботиночки, слюни ручьем, веселые глаза, так похожие на глаза Марты. Если повезет, встать придется раза два за ночь. Не повезет — сколько угодно.

Елка посверкивала в углу.

Марта придумала эту елку. В гостиной стояла еще одна, громадная, под потолок, «для больших». Для Степана была куплена собственная елка, и подарки под ней собирались уже неделю, — как будто он мог хоть что-то понимать в подарках! — от Грозовского с Таней, от «бабки Знаменской», от Катерины Солнцевой, от бабушки Нади, от подруги Инки.

Данилов купил клоуна, похожего на Пафнутьича, который был у него в детстве и у которого как-то слишком быстро оторвалась голова. Маленький Данилов страдал ужасно, но голову так и не пришили — смешно! Кто стал бы пришивать голову его клоуну? Мать?

Этого клоуна, предназначенного Степану, Данилов долго и старательно тянул за голову, проверяя, не оторвется ли, и вызывая недоумение продавщиц.

Голова была пришита надежно. В конце концов, если что и случится, все можно будет исправить, ведь у Степана есть он, Данилов.

Данилов так любил своего сына, что ему было немножко стыдно. Даже ночью, вставая к нему, — любил.

Утром он уходил, когда они еще спали, его жена и сын. Данилову было приятно, что они спят.

В дверях он столкнулся с Нинель Альбертовной, которая теперь приходила каждый день.

— Доброе утро.

— Доброе утро, Андрей Михайлович. Как сегодняшняя ночь?

— Нормально. — Данилов подхватил ее пальто и пристроил на вешалку. — Просыпались два раза.

— Андрей Михайлович, у нас хлеба нет, а я сегодня вряд ли успею…

— Я привезу.

Делать на работе было абсолютно нечего — в последние дни перед Новым годом никто по традиции не работал, — но Данилов заставлял сотрудников приходить и расчищать накопившиеся за год завалы. Он был нудный и требовательный начальник. На пять часов намечался «стол», о чем ему объявила нарядная до нелепости Таня.

— Можно, Андрей Михайлович?

Спрашивала она просто так, для соблюдения субординации — у них все давно было запланировано и готово, его разрешения не требовалось, но он, подыгрывая ей, все-таки разрешил.

— Будут какие-нибудь… гости?

— Марк Анатольевич, — призналась Таня, как будто в чем-то очень интимном, — и еще Лазарев с Полежаевой. И Кира Лаптева, из банка. — Эти интересовали ее гораздо меньше, и Данилов усмехнулся.

Часа в три он позвонил домой.

— Данилов, как хорошо, что это ты, — сказала Марта, — я только что собралась тебе звонить.

— Как вы там?

— Мы хорошо. Собираемся спать и бузим немного. Давай сдадим его в детдом, чтобы не бузил.

— Лучше мы тебя сдадим, — отозвался Данилов.

На заднем плане слышался какой-то отдаленный шум и уговаривающий голос Нинель Альбертовны.

— Пять минут назад звонила твоя мать. Они собираются к нам на Рождество.

— На какое Рождество? — перепугался Данилов. — Завтра тридцать первое число, Рождество прошло!

— На православное, — назидательным тоном сказала Марта, — на православное Рождество, то есть седьмого января. Нам угрожает матросский костюмчик от Армани и набор английских серебряных ложек. Переживем?

— Переживем, — согласился Данилов. Вдвоем с Мартой он мог бы пережить что угодно.

— Ты завтра работаешь?

— Нет, а что?

— Мама просила приехать пораньше. Она сказала, что возьмет на себя Степана, а мы сможем поспать и приготовить стол. Индейку она купила, а за вином мы в «Стокманн» по дороге заедем, ладно? Поедем прямо с утра, а? Они там погуляют по Кратову подольше. Давай?

— Давай, конечно.

Из трубки послышалось приблизившееся недовольное кряхтенье, а потом ровный трубный рев.

— Данилов, я хотела сказать, что у нас хлеба нет! — перекрывая рев, сообщила Марта. — Ты привези, пожалуйста!

— Привезу! — тоже отчего-то закричал Данилов, и она повесила трубку.

С сотрудниками Данилов попраздновал минут пятнадцать. Он был махровый индивидуалист и не любил корпоративных застолий.

В супермаркете на Лубянке он купил цветы — громадные желтые хризантемы.

Марта любила хризантемы. Они пахли на весь салон странным зимним запахом.

Из-за двери его квартиры слышался приглушенный шум, и он вошел очень осторожно, стараясь не спугнуть этот шум. Он кинул в кресло портфель и как был, в пальто и перчатках, подошел к дверям гостиной и распахнул их.

— Тра-та-та, — пела Марта, лежа спиной на ковре, — тра-та-та, вышла кошка за кота. За кота-котовича, за Иван Петровича!..

Джинсы задрались, обнажив стройные щиколотки, которые Данилов обожал.

Каждую ночь он как-то по-новому трогал их, гладил, целовал, дышал на них и клал себе на живот, согревая.

В руках у Марты барахтался Степан Андреич, его сын. Он был розовый, гладкий, толстый, в перепачканном фартуке. Марта то опускала его и бодала лбом чистый крутой лобик, то поднимала на всю длину собственных рук.