Мария Ветрова - Верни мне любовь. Журналистка

И когда очередной «радиоголос» провозгласил на всю уже полупустую контору мою фамилию — «Вершинина, в „дежурку“! Срочно!!!», — я даже не сразу сообразила, что это меня. А сообразив, подпрыгнула на стуле, вскочила и помчалась как ошпаренная на командный зов, моля Бога, чтоб не запутаться в здешних переходах и тупиках. И вдруг поняла, что на самом деле бегу не одна! Рядом со мной, легко и бесшумно, мчалась Людмила, — оказывается, и она осталась после работы, сидела, ждала этого решающего момента в своем кабинете, расположенном напротив вверенного ей отдела, не пожелав бросить меня здесь одну, как щенка в воду…

В «дежурку» я все же влетела впереди Милки и — тут же обмерла на месте под сердитым взглядом дежурного редактора — заведующего экономическим отделом газеты, грубого и вздорного мужика, проработавшего у нас не больше пары лет.

— Вы мне чего суете?! — яростно потрясал он в воздухе какими-то гранками. — Это не «галоша», а бред собачий, срочно другую — на «собачку»…

И как любому нормальному человеку, бредом мне показалось как раз то, что проорал этот краснолицый тип: какая «галоша», какая «собачка», он что, спятил?!

Ответить я не успела, за меня это сделала Милка.

— Заткнись, ты, мурло! — рявкнула моя спасительница. — Что, не видишь, она первый раз дежурит?

— А мне… — брызнул он слюной, очевидно намереваясь прямым текстом сообщить, до какого места ему наши штатные проблемы. Но Милка уже выхватила из его рук злополучные гранки и молниеносно выдернула меня в коридор, так что продолжения его речи я не услышала.

— Главное — никогда не пугаться незнакомых слов, нашенский сленг ты освоишь в два счета, — совсем другим, мягким голосом произнесла Людмила, одновременно ласково обнимая меня за плечи. — И никогда не спеши, ничего, подождут… Все равно каждый день газету «садим». А теперь слушай и запоминай, как это звучит по-русски: когда этот псих говорил про «собачку», он имел в виду объем… Пошли!

И уже в отделе, вызвав на экран компьютера страничку, украшенную сверху в точности таким же рисованным названием «молодежки», каким оно и было в реальности, на нашей первой полосе, пояснила:

— Видишь заголовок газеты? Это называется «фирма», а сам первый лист и есть «собачка»… От тебя требуется текст, по объему целиком и полностью умещающийся на этой страничке, под «фирмой»… Все просто!

— А «г-галоша»?.. — заикнулась я.

— Всего лишь жирный шрифт в конце, текст, как бы комментирующий основную мысль статьи… Садись, прочти спокойно и вдумчиво гранки и прокомментируй, как сочтешь нужным.

— Я? Сама?.. — не поверила я своим ушам, ощутив ответственность, показавшуюся непомерной.

— Ты. Сама, — твердо сказала Людмила. — Не думаю, что будут проблемы со стилем, но, когда напишешь, вначале покажешь мне.

Так я и сделала. И Милка, перечитав написанное мной дважды и внеся какую-то мелкую поправку, улыбнулась:

— Можешь отнести, очень даже недурственно, а главное — быстро… Молодец!

И собственноручно подписала состряпанную мной «галошу» в номер… За всю свою жизнь я не получала высших похвал, чем эти ее пустячные «молодец» и «недурственно»! Именно с таким ощущением и сердцем, переполненным искренней любовью и благодарностью к Милке, и мчалась я спустя еще минуту по коридору в сторону уже не такой страшной «дежурки». Странно, но я и сейчас думаю, что тот день был одним из лучших в моей жизни.

В покое нас менты оставили, когда за окнами редакции уже давным-давно постепенно загустевающие сумерки перешли в чернильную, с оранжевой подсветкой от многочисленных фонарей и реклам ночь. В лифте, а затем и на улице я оказалась почему-то вдвоем с Кириллом. То ли потому, что мы первыми — поскольку сидели с краю, ближе остальных к столу, облюбованному следователем Потехиным, — отговорили свои показания, ничем оригинальным не отличающиеся. Да и друг от друга почти не отличающиеся тоже. И, расписавшись под протоколом, который вел молоденький милиционер в форме, услышали — конечно, после предупреждения никуда, в том числе ни в какие служебные командировки, не уезжать, пока идет следствие, — что «можем быть свободны». То ли потому, что так задумал Николай Ильич — отпускать нас постепенно и по двое.

И мне, и Кириллу душный и застоявшийся, наверняка пропитанный насквозь бензинными парами воздух, встретивший нас за порогом огромной восьмиэтажной коробки — здания, совместившего в себе массу газетных издательств и типографию, — показался чистым и свежим, как лесной ветерок. Испытывая легкое головокружение, я автоматически взяла Кирилла под руку, и мы, не сговариваясь, двинули не в сторону метро, а к троллейбусной остановке. Я вообще не люблю подземку, а сегодня и вовсе не было такой силы, которая вынудила бы меня нырнуть в ее жадное, всепоглощающее жерло.

Брели мы медленно, и в нашем молчании тоже была какая-то медлительность. И я поневоле вздрогнула, когда Кирилл вдруг взял да и запел сипло, перевирая при этом мелодию: «По домам своим торопятся врачи, на Матросской Тишине огонь погас…» Любой корреспондент нашей газеты знает продолжение: «Только мерзнут на бульварах стукачи — стерегут они как проклятые нас…» Но в первый миг я не врубилась, что столь странным способом Кирилл намекает на то, что за нами «хвост», а грешным делом подумала, что мужик просто сдвинулся от пережитого… Хотя с Людмилой они не слишком-то дружили. Можно сказать, не дружили совсем, на наши посиделки она допустила Кирилла по настойчивой просьбе Василия с Николаем, частенько кормившихся за счет отдела писем… А потом я поняла, в чем дело, и испытала настоящее потрясение.

— Ты уверен?! — ахнула я.

— Почти… — пробормотал Кирилл. — А что незаметно — так они ж профессионалы…

— Глупости! — Я облегченно перевела дыхание. — Слежку устанавливают за настоящими преступниками, мы-то тут при чем?! Не такой все же идиот этот Потехин, да и Корнет с ним хорошо знаком… С какой стати?!

И я подумала, что Кирилл, похоже, и впрямь перетрусил почему-то куда больше остальных, а иначе чем объяснишь подобную глупость?..

Я покосилась на своего спутника, и ответом мне был его взгляд, преисполненный тоски. Решительно остановившись возле попавшегося на пути сквера, я дернула его, вконец раскисшего, за рукав рубашки:

— Кирюша, в чем дело? А ну говори!..

— Господи, ни в чем… — Его маленькие, беспомощные глазки, вопреки сказанному, забегали. Я вдруг ощутила волну ярости, поднимавшуюся из глубины моей измотанной за день души.

— Дурак! — сказала я. — Лучше говори правду, я же тебе не Потехин и даже не Корнет!