Монстр - Джессика Гаджиала
Так что моим единственным сожалением в жизни будет то, что я не достигла этой цели.
Но это какое-то пустое разочарование.
В конце концов, я могла бы с таким же успехом вообще не существовать.
Это звучало удручающе и жалко, но это была чистая правда. Никто не будет скучать по мне. Никто бы не горевал, потому что я больше не делила с ними воздух. Смерть была печальна только тогда, когда позади оставались люди, которым было не все равно, что ты когда-то жил.
Никому не было до меня дела.
И никто не вспоминал обо мне уже более десяти лет.
На самом деле не о чем было грустить.
Я приму все, чтобы не принес мне Брейкер, любой наркотик… а затем погружусь в ничто.
Я не из тех, кто верит в жизнь после смерти. Поверить в идею воспарить в место, где нет боли, только покой и счастье. Это кажется чем-то сказочным. Что-то, чем можно накормить испуганных детей с ложечки. Что-то, что можно использовать, чтобы убедить людей, что жизнь — это какой-то волшебный опыт, придуманный каким-то всевидящим Богом.
Но жизнь была дерьмом. Жизнь была болью, жертвой и разочарованием. Это был не тот тест, который нужно было пройти или провалить. Это была бурлящая масса времени, где немногие счастливчики познали немного счастья, но большинство жило в страхе, боли и пустоте.
Ни один Бог не допустил бы этого.
По крайней мере, ни в какого Бога я не хотела верить.
Скоро, и неизвестно, как скоро, но скоро… я собиралась больше не существовать. Не было никакой загробной жизни. Не было никаких размышлений о той жизни, которую я вела. Или реинкарнации, чтобы попробовать снова (какая жестокая идея, черт возьми).
В одну минуту я бы дышала, думала и чувствовала.
В следующее мгновение я бы перестала дышать, перестала думать и перестала чувствовать.
Дело закрыто.
Но не было причин сидеть и размышлять об этом.
Я медленно поднялась с пола, мои кости болели от холода. Я пошевелилась, пытаясь согреть свои конечности. Пытаясь стряхнуть холод с моей души.
Трудно жить с грузом знаний на плечах. Знать, что на самом деле происходит вокруг всех нас ежедневно. Знать, что есть мужчины, которые крадут девушек с улиц, хороших, милых, невинных девушек, насилуют, калечат и бросают их. Не пойманные. Не наказанные. Невозможно не почувствовать, как от этого у тебя опускаются плечи. Или знать, что были люди, которые украли семью человека, отрезая пальцы детям, чтобы добиться своего, и не чувствовать, что мир был ужасным, извращенным местом для жизни.
У меня не было возможности увидеть солнце. Потому что я жила в гребаной канаве.
Были времена, когда мне хотелось оставить все это позади. Ночами, когда я лежала в постели, уставившись в стену, чувствуя, как слезы щиплют глаза. Не желая ничего больше, чем собрать свои вещи и уехать. Уехать куда-нибудь еще. В любое другое место. Найти настоящую работу. Найти хорошего мужчину. И, может быть, он бы игнорировал меня во время футбольного сезона, и мне придется ругаться на него, чтобы вынести мусор. Но он называл бы меня хорошенькой и целовал так, как будто так было на самом деле.
Я могла бы смыть с себя грязь моих двадцати шести лет. Я могла бы быть чистой.
Но для меня это был не вариант.
Некоторым людям нужно было пробираться по грязи, чтобы другие могли жить, не тронутые ею.
Моя жизнь была жертвой ради большего блага.
Я не имела права грустить по этому поводу.
— Холодно? — голос Брейкера раздался позади меня, заставив меня подпрыгнуть, мое сердце взлетело вверх. Боже, он был хорош в этом. Я догадывалась, что именно это делало его хорошим в его работе.
— Да, — сказала я, поворачиваясь к нему.
Чтобы найти его стоящим там с одеждой. Одеждой. И одеялами.
— Вот, — сказал он, протягивая мне пару мужских носков, и я практически набросилась на них, сунула ноги и подтянула их к икрам. Затем он протянул мне пару спортивных штанов. Мужских. Синих. Слишком больших. Но теплых. Я влезла в них, потянулась за темно-синей толстовкой и натянула ее через голову. — Лучше? — спросил он, как только я оделась.
— Да. Спасибо, — искренне сказала я.
— Не благодари меня, куколка, — сказал он, качая головой.
— Почему нет? Ты сделал что-то хорошее.
Он выдохнул, проведя рукой по голове. — После похищения и удержания тебя против твоей воли. Ты не можешь сказать, что это было приятно.
— Скольким еще заложникам ты приносил одежду и одеяла? — спросила я, наблюдая за ним. Он покачал головой, и я получила свой ответ. — Вот именно. Так что спасибо тебе за заботу о том, чтобы я не умерла от пневмонии. Ты знаешь… до того, как я получу передоз от героина. — Я имела в виду, что это для меня немного забавно. В каком-то болезненном смысле. Я даже улыбнулась, когда сказала это.
Все, что я увидела в ответ — это напряжение вокруг его глаз, тиканье в челюсти. Он выглядел почти… сердитым.
— У тебя действительно нет ради чего жить? — спросил он тихим голосом.
Я почувствовала, как мое плечо дернулось. — Мне действительно не для чего жить, — подтвердила я. — Я имею в виду… я не совсем рада, что умру, не дожив даже до своего тридцатилетия. Но я должна выбрать, как мне поступить. Лучше своими руками, чем быть соскобленной с тротуара после того, как пьяный водитель сбил меня, когда я переходила улицу. Или задыхающейся от витаминов размером с лошадиную таблетку, которые я принимаю в одиночестве в своей квартире, и меня не найдут в течение нескольких дней, пока мой домовладелец не придет за арендной платой.
— Господи Иисусе, а ты темная.
При этих словах я почувствовала, как мои губы изогнулись в улыбке. — Ты похищаешь и держишь людей в заложниках и, возможно, убиваешь их. И я темная?
— Да, куколка. Ты темная. Я работаю в темноте. Я этим не живу. Я не заворачиваюсь в нее, как в одеяло, прячась от гребаного мира.
— Я не прячусь от мира! — возразила я, хотя и знала, что это правда.
— Я просидел возле твоей квартиры три дня, и ты ни разу не вышла. Даже за едой. Не разговаривала и не встречалась ни
