Вадим Бабенко - Простая Душа

Она смотрела на него, вся обмерев от страха, но когда ночь настала, страх делся куда-то. И она пришла к нему в белой холщовой рубахе, статная, крупная, молчаливая. И не уходила чуть не трое суток, к ужасу обоих родителей, не смевших тревожить грозного гостя. А после, засвербело вновь у Емельяна внутри, и дочка хозяйская вмиг стала обузой. Вышел он на крыльцо и сказал своим, чтобы готовили лошадей – буран прошел, пора ехать дальше. Но свою Евдокию-Катерину-Дарью он так просто не оставил и не выкинул из сердца в тот же день. Думал взять с собой – и она просила, чуть не на коленях умоляла: возьми мол, рабой буду – но не взял, лишь посмотрел в лицо сумрачно и страшно, весь вдруг насупившись, как мрачный демон, да сказал – не глупи, девка, со мной тебе гибель, ты на свете поживи. Оставил денег, шубу беличью, носимую не так давно какой-нибудь помещицей-барыней, по щеке потрепал – и укатил, даже не пообещал вернуться. А она в свой срок родила двойню – чернявых большеголовых близнецов. И хоть один из них помер, остался второй – и выжил, и вырос, только вот фамилию ему дали другую, из суеверия да из житейской робости. Вот и вся история, а документ… Документ – фикция, фантазия мастера. Мастер – это я, – он раскланялся дурашливо, – а заказчик у меня крут – далекий пугачевский потомок».

«Как же жаль, что они расстались, – жалобно вздохнула Елизавета. – А Вы, Крамской, Вы прямо-таки сказочник!»

«Чего ж им было не расстаться, – усмехнулся Тимофей Царьков. – Ясно же – атаман Пугач и простая девка. Погуляли – и пишите письма. Связывает-то что – либо нищета, либо общая цель. А у них – какая там цель, одно шаманство».

«Общая цель… – повторила Лиза негромко. – А как же просто любовь?»

Она ощутила какое-то новое беспокойство. Ей стало ясно, что семь лет не прошли даром, и Тимофей, какой он есть сейчас, может вовсе не походить на того, которого она знала.

Общая цель… – вновь произнесла она про себя. – Я ведь никогда не думала об этом. И еще об очень многих вещах – как бы ни оказалось, что он все передумал за нас обоих.

«Что загрустила, Лизка? – спросил Царьков, почувствовав ее отчужденность. – Завидуешь Евдокии, хозяйской дочке? Она тоже сероглазая и с косой – сказочник-то у нас наблюдателен, я гляжу».

«Для меня она не Евдокия, а Маша, – сказала Елизавета, стараясь звучать беззаботно, – а история и вправду хороша. Кто же Вы такой, Николай Крамской?» – вдруг спросила она вновь, как несколько часов назад.

Николай прошелся взад-вперед и звучно, коротко хмыкнул. «Кто ты, кто ты, – промычал он невнятно. – Кто б ты ни был, имя тебе – ‘никто’. Так вот: хочешь шутить, а получается не смешно… Я, наверное, хотел бы стать художником», – признался он вдруг и, сконфузившись, замолчал

«Художник Крамской был уже лет сто назад, – бесцеремонно заметил Тимофей. – Их, художников, вообще легион, на всех денег не хватит. Хоть, конечно, мы все тут готовы поаплодировать благородной амбиции. У тебя ж, наверное, амбиция не из слабых – и масштабный замысел на века?»

«На века, не на века, но замысел есть, – сказал Николай серьезно. – То есть, был когда-то, потом я его забросил. Сам виноват – потому и на тебя не обижаюсь, хоть ты и насмехаешься невпопад».

«Да ладно, – махнул Царьков рукой. – Какие уж там насмешки. Волк, он тоже – зубы скалит да не смеется. И я бы стал художником с тобой на пару – Лизкин бы вон нарисовал портрет».

«Зубы скалить ты мастак, хоть и не волк, а с портретом, как ни странно, в точку, – усмехнулся Крамской и вновь зашагал по комнате. – Портрет – это лучшее, что можно сделать – и сделать совершенно по-разному. Я вот придумал – можно составить из мельчайших букв. Из букв будут слова, а из слов – история прототипа: содержание увеличится в разы! Только не знаю, будет ли кто-нибудь разбираться – в этом проблема чрезмерности содержания. Даже книг теперь не читают, если написано слишком много».

«Книги скоро все сожгут», – встрял Тимофей с остротой, но никто не засмеялся.

«Портрет буквами – это хорошо, – пробурчал Фрэнк. – Где-то я про это уже слышал».

«Ну да, – воскликнул Николай с досадой, – конечно, тут я не первый. Все идеи уже повторены по многу раз. И мысли, и цитаты – все предлагается в сотнях копий, так что почти и не отличишь. Мироздание заботится, чтобы важное не пропало – дублирует, страхуется, но не в этом же суть. Главное – в воплощении, лишь в нем глубина – иногда забираешься в такие дебри… Это я лишь предполагаю, я ведь, признаться, никогда не пробовал рисовать. И зря, нужно было решиться – но я все ждал чего-то, искал подсказок. А вдруг их не будет вообще?»

У него вспотели ладони, и голос предательски дрогнул. Он замолчал, не договорив, чтобы не выдать себя.

«Вообще, про содержание – это я с тобой соглашусь, – сказал из темноты Царьков, больше не балагуря. – Напряженно с ним нынче, глянешь вокруг – урод на уроде. Назад, к макакам, эволюция вспять – и сам ты среди них, и никуда не деться. Такая берет тоска… – он нервно зевнул. – Прямо-таки смертельная, как в могиле».

Слова повисли в воздухе и не хотели падать. Все зашевелились, задвигались, кто-то судорожно вздохнул. «Зря вы о смерти», – сказала Елизавета, забралась на диван с ногами и обхватила колени. Было понятно, что ей страшно, и она не хочет этого скрывать.

«Эй, Юрец!» – заорал Царьков, вскочил, подбежал к двери и стукнул в нее каблуком. Потом, подождав немного, крикнул еще раз, но охранник не отозвался.

«Черт их знает, где они и что, – сказал он в сердцах. – Это вот штука куда страннее, а вы – Пугачев, народный царь… Что ему хозяйская дочка, он править хотел – на троне. А попал не на трон, а в железную клеть – и мы теперь в клетке, вместо кабака с салфетками. – Он деланно рассмеялся, потом откашлялся и вдруг спросил Уайта Джуниора: – А ты как думаешь, Фрэнки, откуда на Пугача свалился царский жребий?»

«Мне трудно судить, – пожал тот плечами. – Наверное, так бывает, когда родишься под особой звездой».

«Хо-хо, – хмыкнул Тимофей, – что-то чересчур мутно. Я такое и про себя скажу, а жребия настоящего нет как нет. Ты ж, наверное, признайся, тоже под особой родился и ждешь своего случая тайком?»

Фрэнк вспомнил о ненайденном кладе и почувствовал, как сожаление кольнуло иглой, но тут же отступило в дальний угол – к обрывкам несущественного или случившегося не с ним. «Мне объясняли, – сказал он серьезно, – что моя звезда очень обычна. Одна китаянка – она хорошо понимала в этом. Она рисовала такие схемы – как называется, я забыл».

«Что ж, – заметил Тимофей рассеянно, – будем считать, что ей видней. – Он шумно глотнул из бутылки с водой, поставил ее на бильярдный стол и вновь крикнул во все горло: – Юрец!»