Уильям Коллинз - Новая Магдалина

Слабый румянец выступил на ее лице, потом оно стало бледнее прежнего. Глаза ее робко потупились под пылким взглядом, который он устремил на нее.

— Как могу я это сказать? — ответила она просто. — Какая женщина на моем месте могла бы устоять против вас?

Он быстро подошел, он протянул руки, задыхаясь от безмолвной радости. Она отступила от него опять с взглядом, который ужаснул его, — взглядом в котором было глубокое отчаяние.

— Достойна ли я стать вашей женой? — спросила она. — Должна ли я напомнить вам о том, чем вы обязаны вашему высокому положению, вашей безукоризненной честности, вашему знаменитому имени? Подумайте обо всем, что вы сделали для меня, потом представьте мою черную неблагодарность, если я погублю вас на всю жизнь, согласившись на нашу свадьбу, если я себялюбиво, жестоко, зло, унижу вас до уровня такой женщины, как я!

— Я поднимаю вас до своего уровня, когда женюсь на вас, — ответил он. — Ради Бога, будьте ко мне справедливы! Не упоминайте мне о свете, его мнениях. От вас зависит, от вас одной, сделать несчастье или счастье моей жизни. Свет! Боже милостивый! Что может дать мне свет взамен вас?

Она с умоляющим видом сложила руки. Слезы ручьем катились по ее щекам.

— О, сжальтесь над моей слабостью! — вскричала она. — Добрейший, лучший из людей, помогите мне исполнить суровую обязанность относительно вас! Это так тяжело после всего, что я выстрадала, — когда мое сердце жаждет покоя, счастья и любви!

Она справилась с собой, дрожа от слов, вырвавшихся у нее.

— Вспомните, как мистер Голмкрофт поступил со мной! Вспомните, как леди Джэнет оставила меня! Вспомните, что я говорила вам о моей жизни! Презрение всех ваших знакомых поразит вас с моей помощью. Нет! Нет! Нет! Ни слова более! Пощадите меня! Пожалейте меня! Оставьте меня!

Голос изменил ей, рыдания прервали ее слова. Он бросился к Мерси и заключил ее в свои объятия. Мерси была неспособна сопротивляться ему, но уступать ему не хотела. Ее голова лежала на груди Джулиана бесстрастно — так бесстрастно, как голова мертвого тела.

— Мерси! Моя дорогая! Мы уедем, мы оставим, Англию мы будем жить с новыми людьми, в новом свете! Я переменю свое имя, я разойдусь с родственниками, друзьями, со всеми. Все, все лучше, чем лишиться вас!

Она медленно подняла голову и посмотрела на него.

Он вдруг отпустил ее, он пошатнулся назад, как человек, ошеломленный ударом, и опустился на стул. Прежде чем Мерси произнесла хоть слово, он прочитал страшную решимость на ее лице — скорее умереть, чем уступить своей слабости и обесславить его.

Она стояла, крепко сжав руки, подняв свою прекрасную голову. Ее нежные серые глаза опять засияли, не отуманенные слезами. Буря волнений пронеслась над ней. Грустное спокойствие появилось на ее лице, ангельская покорность слышалась в голосе. Стараясь казаться спокойной, произнесла она свои последние слова.

— Женщина, которая жила моею жизнью, женщина, которая страдала, как я, может любить вас, как я вас люблю, но она не должна быть вашей женой. Это место слишком высоко для нее. Всякое другое место слишком низко для нее и для вас.

Она замолчала и, подойдя к колокольчику, подала сигнал к своему отъезду. Сделав это, она медленно отступила назад и подошла к Джулиану.

Нежно приподняла она его голову и положила ее на сбою грудь, молча наклонилась и коснулась его лба своими губами… Вся благодарность, наполнявшая ее сердце, вся принесенная ею жертва, мучившая его, выразились в этих двух действиях — так скромно и так нежно сделанных. Когда последнее нежное пожатие ее пальцев исчезло, Джулиан залился слезами.

Слуга пришел на звон колокольчика. В ту минуту, как он отворил дверь, послышался женский голос в передней, говорившей с ним.

— Пустите девочку, — говорила женщина, — я подожду здесь.

Девочка вошла — тоже самое одинокое существо, напомнившее Мерси ее юные годы, в тот день, когда она и Орас Голмкрофт ходили гулять.

В этом ребенке не было красоты. Ее обычная, ужасная история не освещалась никаким романическим сиянием. Она крадучись вошла в комнату и испуганно вытаращила глаза на великолепие, окружавшее ее. Дочь лондонских улиц, любимое создание законов политической экономии, свирепый и страшный продукт цивилизации, сгнившей до основания! Вымытая чисто первый раз в жизни, досыта накормленная первый раз в жизни, одетая в платье, а не в лохмотья первый раз в жизни, сестра Мерси по несчастью со страхом приблизилась по великолепному ковру и остановилась, пораженная удивлением, перед мраморным мозаичным столом — как грязное пятно в великолепной комнате.

Мерси отвернулась от Джулиана, чтобы встретить девочку. Сердце этой женщины, жаждая в своем страшном одиночестве чего-нибудь, что могло полюбить безвредно, приветствовало спасенного найденыша на улицах, как утешение, посланное Богом. Мерси схватила изумленную девочку на руки.

— Поцелуй меня! — шепнула она в порыве тоски, — назови меня сестрой!

Девочка смотрела на нее, вытаращив глаза. Сестра, по ее понятиям, была только девочка постарше, довольно сильная, чтобы колотить ее.

Мерси поставила девочку на пол и обернулась бросить последний взгляд на человека, счастье которого она сгубила — из сострадания к нему.

Он не шевелился. Голова его была опущена, лица не видно. Мерси вернулась к нему.

— Другие ушли от меня без доброго слова. Можете вы простить мне?

Он протянул ей руку, не поднимая глаз. Хотя Мерси сильно его огорчила, его великодушная натура понимала ее. Верный ей с самого начала, он и теперь оставался ей верен.

— Господь да благословит вас и успокоит! — сказал Джулиан прерывающимся голосом. — На свете нет женщины благороднее вас.

Она встала на колени и поцеловала ласковую руку, пожавшую ее руку в последний раз.

— На этом свете еще нет конца, — шепнула она, — есть лучший мир.

Она встала и вернулась к девочке. Рука об руку, две гражданки божьего правления, отвергнутые людьми, медленно прошли всю длину комнаты, потом вышли в переднюю, потом в темноту. Тяжелый стук затворившейся двери, как погребальный звон, возвестил об их уходе. Они исчезли.

Но обыкновенная рутина в доме, неумолимая, как смерть, шла своим чередом. Когда часы пробили надлежащий час, раздался колокол к обеду. Прошла минута, обозначавшая границу промежутка. Дворецкий появился в дверях столовой.

— Кушать подано, сэр.

Джулиан поднял глаза. Пустая комната бросилась ему в глаза. Что-то белое лежало на ковре возле него. Это был ее носовой платок, мокрый от слез. Он поднял его и прижал к губам. Неужели он в последний раз видел ее? Неужели она оставила его навсегда?