Дафна дю Морье - Трактир «Ямайка»

По тому, как викарий смотрел на часы, она видела, что он, должно быть, уже почти исчерпал свой запас времени. Он умело скрывал свое нетерпение, но оно чувствовалось в блеске его глаз и в плотно сжатых губах. Была половина девятого, и Джем, видимо, уже поговорил с кузнецом из Уорлеггана. Их отделяло от него миль двенадцать, не больше. И Джем был не такой дурак, как Мэри до сегодняшнего дня. Она прикинула, каковы шансы на поражение и на успех. Если сейчас она отправится с Фрэнсисом Дейви, то станет для него обузой и затормозит его передвижение: это неизбежно, и он, должно быть, сознательно идет на этот риск. Погоня будет следовать за ним по пятам; и в конце концов ее присутствие выдаст его. А если Мэри откажется — ну что ж, тогда в лучшем случае у нее в сердце будет нож, ибо этот человек не станет обременять себя раненой спутницей, как бы он ей ни льстил.

Викарий назвал ее отважной и одержимой духом приключений. Что ж, он увидит, куда заведет ее смелость, поймет, что она не хуже него может рисковать жизнью. Если священник безумен — а Мэри была уверена, что это так, — что ж, тогда его безумие навлечет на него погибель; если же он не сумасшедший, она опять станет тем самым камнем преткновения, которым была для него с самого начала, противопоставив свой девичий ум его изощренному мозгу. На ее стороне правота и вера в Бога, а он — отверженный в аду, который создал себе сам.

И Мэри улыбнулась и посмотрела ему в глаза, приняв решение.

— Я поеду с вами, мистер Дейви, — ответила она, — но я окажусь для вас бельмом на глазу и камнем под ногами. В конце концов вы об этом пожалеете.

— Поедемте, как враг или как друг — мне все равно, — ответил он. — Если вы станете жерновом у меня на шее, то только больше мне будете нравиться. Вы скоро отбросите свою манерность и все те жалкие побрякушки цивилизации, которые впитали с детства. Я научу вас жить, Мэри Йеллан, так, как мужчины и женщины не живут уже четыре тысячи лет, если не больше.

— Вы увидите, что нам с вами не по дороге, мистер Дейви.

— Дорога? А кто говорит о дороге? Мы поедем по пустошам и холмам и будем ступать по граниту и вереску, как друиды до нас.

Мэри могла бы рассмеяться ему в лицо, но викарий открыл перед нею дверь, и она насмешливо поклонилась ему, выходя в коридор. Девушка была переполнена бешеным духом приключений, она не боялась его и не боялась ночи. Все это не имело значения, потому что человек, которого она любила, был свободен и не запятнан кровью. Мэри могла любить его не стыдясь и кричать об этом, если бы захотела; она знала, что он для нее сделал, и знала, что он опять придет к ней. Мэри представила себе, как услышит, что Джем скачет по дороге вдогонку за ними, и услышит его окрик и победный клич.

Фрэнсис Дейви привел Мэри в конюшню, где стояли оседланные лошади. К этому она не была готова.

— Разве вы не собираетесь взять двуколку?

— А разве вы и так не достаточно большая обуза, без всякого багажа? — ответил викарий. — Нет, Мэри, мы должны путешествовать легко и свободно. Вы можете ездить верхом; всякая женщина, рожденная на ферме, умеет это делать. А я буду держать вашу уздечку. Увы, быстроты я не могу вам обещать, ибо гнедой сегодня хорошо поездил и теперь мало на что способен; ну, а серый, как вам известно, хромает и не покроет большого расстояния. Ах, Беспокойный, ты и не знаешь, но в этом отъезде наполовину виноват ты. Когда ты потерял гвоздь в вереске, то этим предал своего хозяина. В наказание тебе придется нести на своей спине женщину.

Ночь выдалась темная, воздух был пропитан сыростью, а ветер — пронизывающий. Небо сплошь затянуло низкими облаками, закрывшими луну. Их путь не будет освещен, и лошади будут передвигаться в темноте. Казалось, все складывается против Мэри, и сама ночь благоволит викарию из Олтернана. Мэри взобралась в седло, раздумывая, удастся ли ей криком и отчаянным призывом на помощь разбудить спящую деревню, но как только в ее мозгу мелькнула эта мысль, она почувствовала, что его рука вдевает ее ногу в стремя. Взглянув на своего спутника, она заметила блеск стали под его накидкой; он поднял голову и улыбнулся.

— Что за глупости приходят вам в голову, Мэри, — сказал он. — В Олтернане рано ложатся спать, и к тому времени, как мои соседи поднялись бы с постели и протерли глаза, я был бы уже далеко на пустоши, а вы — вы лежали бы ничком на длинной мокрой траве вместо подушки, лишенная вашей юности и красоты. Ну же: если у вас мерзнут руки и ноги, езда согреет их, и Беспокойный хорошо понесет вас.

Мэри ничего не сказала, но взяла поводья. Теперь она зашла слишком далеко в своей азартной игре и должна довести ее до конца.

Викарий сел на гнедого, к которому серый был привязан за уздечку, и они отправились в свое фантастическое путешествие, как два пилигрима.

Когда они проехали мимо безмолвной церкви, темной и уединенной, и она осталась позади, викарий широким жестом снял свою черную широкополую шляпу и обнажил голову.

— Жаль, что вы не слышали моих проповедей, — мягко сказал он. — Прихожане сидели на скамьях, словно овцы, в точности как я их нарисовал, с разинутыми ртами и спящими душами. Церковь была крышей у них над головой, с четырьмя каменными стенами, и только потому, что когда-то ее благословили человеческие руки, эти идиоты считали ее святой. Они не знают, что под ее фундаментом лежат кости их языческих предков, что на старых гранитных алтарях совершались жертвоприношения еще задолго до того, как Христос умер на своем кресте. Я стоял в церкви в полночь, Мэри, и слушал тишину. Есть шорох в воздухе и шепот беспокойства, которое зародилось глубоко в земле и не знает ничего о церкви и об Олтернане.

Его слова нашли отклик в душе Мэри и перенесли ее назад, в темный коридор трактира «Ямайка». Она вспомнила, как стояла там рядом с лежащим на земле мертвым дядей, и от стен исходило ощущение ужаса, причем застарелого. Его смерть — ничто, это всего лишь повторение того, что было прежде, в давно прошедшие времена, когда на холме, на котором сегодня стоит «Ямайка», не было ничего, кроме вереска и камня. Мэри вспомнила, как задрожала, будто ее коснулась холодная, нечеловеческая рука; она и теперь дрожала, глядя на Фрэнсиса Дейви с его белыми волосами и глазами, глазами, которые смотрели в прошлое.

Они доехали до границы пустоши и до проселочной дороги, ведущей к броду, и двинулись дальше, через ручей, в огромное черное сердце пустоши, где не было ни дорог, ни тропинок, а только пучки жесткой травы и мертвый вереск. То и дело лошади спотыкались о камни или увязали в мягкой земле, окаймляющей болота, но Фрэнсис Дейви находил дорогу, как ястреб в небе, мгновение помедлив и вглядевшись в траву внизу, он затем опять сворачивал и углублялся на твердую почву.