Мери Каммингс - Девушка с обложки

Более того — оказывается, был человек, с которым вы собирались связать свою судьбу, и глаза ваши при упоминании о нем трогательно теплели.

Словом, чем дальше — тем невыносимее была для меня мысль о том, что вас подвергнут столь жестокому испытанию, и я, именно я, буду тому виной!»

Клодин отложила в сторону очередной исписанный листок и чуть помедлила перед тем, как читать дальше.

На самом деле ей хотелось взять это письмо, бросить обратно в коробку и вынести — и выбросить, и никому про него не говорить, и сделать для самой себя вид, будто его и не было — чтобы не наворачивались сейчас на глаза злые слезы.

Все эти месяцы Клодин почти не вспоминала события на «Абейан» — может быть, сыграло свою роль сотрясение мозга, а может, как писали в каком-то журнале, подсознательное стремление побыстрее забыть все тяжелое и страшное — это особенность женской психики вообще.

Но шейха она порой вспоминала, и вспоминала с теплом и симпатией, как-то даже, поддавшись сентиментальному чувству, зашла в небольшой магазинчик восточных деликатесов и купила «рожки газели» — увы, оказалось, что они куда менее вкусны, чем те, которыми он ее угощал. Угощал и улыбался, и рассказывал какие-то восточные притчи, и говорил ей комплименты, и беспокоился, что у нее усталый вид…

А выходит, его доброта была добротой паука, заманивающего в свои сети доверчивую бабочку. И если бы он не передумал, то… Клодин даже мысленно страшно было произнести эти слова, а еще страшнее — представить себе, что бы с ней тогда сделали его приспешники, с его согласия и благословения!

Она все же взяла в руки следующий листок: стоит уж дочитать до конца…

«Я сказал Халиду, что передумал и хочу вывести вас из-под удара. Он резко возражал: операция началась, все продумано и согласовано — теперь нельзя давать обратный ход! Я настаивал — он сунул мне список пассажиров и заявил: «Что ж выбери другую сам!»

И я выбрал Дорну Тиркель, но при этом добавил, что хочу, чтобы изнасилование было убрано из «сценария». Пусть ее схватят, поведут; если будет сопротивляться — наградят парой тумаков. Она наверняка будет кричать и плакать… Халид может вступиться за нее и картинно «умереть» у всех на глазах. А ей после этого пусть дадут возможность вырваться — незачем доводить дело до конца, пассажиры и так будут достаточно напуганы.

Халид был зол, но в конце концов согласился. В то время я не знал, что за моей спиной он вынашивает свои планы и готовит предательство.

Остальному вы были свидетельницей.

Когда синьора Ласкони вдруг выскочила со своей истерикой насчет телефона, мне показалось, что ее послало само небо: теперь можно обойтись и без «участия» Дорны! Я велел Халиду действовать немедленно.

Его сообщник, одетый в маску, блестяще сыграл свою роль.

Я был рад: самое сложное позади! Еще один день — и все закончится, Халид со своими товарищами уплывет на катере, яхта же ненадолго задержится в Лиссабоне для расследования происшедшего — а я, пользуясь своим влиянием, постараюсь сократить это расследование до минимума — и, с теми из гостей, которые захотят продолжить круиз, поплывет дальше через Атлантику.

Когда Халид внезапно потребовал выкуп с пассажиров, для меня это было полнейшей неожиданностью. Я был в ужасе, пытался протестовать — он нагло заявил, что если я немедленно не замолчу, он расскажет всем, что я знал про это нападение и принимал участие в его подготовке. И я… да, я умолк, представив себе позор, который в этом случае обрушится на меня и на мою семью.

Единственное, что я могу поставить себе в заслугу это то, что когда один из его людей посягнул на вас, я все же вступился. К счастью, моего влияния хватило, чтобы вас защитить».

Последние два листка были написаны другими чернилами, почерк стал менее четким — буквы сливались и некоторые слова было трудно разобрать. Да и фразы стали короче, словно писавший торопился или путался в мыслях.

«Наверное, вас удивляет, почему Халид не снимая носил маску не только при пассажирах, но и при своих сообщниках. Дело в том, что о моей роли в этом деле, равно как и о том, что смерть моего секретаря мнимая и что именно он на самом деле руководит операцией, знали лишь несколько человек.

Приглашая вас в это плавание, я обещал вам подарок, который выразил бы всю меру моей благодарности. Я не предполагал, что мы подружимся… хотя не знаю, согласитесь ли вы назвать так наши отношения после всего, что узнали сейчас. Но надеюсь, вы все же не откажетесь принять его — он ваш, ваш по праву.

Передо мной лежит журнал с фотографией — мечтательное лицо, флердоранж в золотых волосах, белые кружева платья… Но сквозь этот образ мне по-прежнему видится девушка, которая не побоялась, стоя под дулом пистолета, обвинять меня и угрожать мне, и которая потом с горящими яростью глазами набросилась на ударившего меня человека. Заказывая этот подарок, я вспоминал вас — такой, как увидел тогда, в последнюю нашу встречу.

Надеюсь, вы простите мне эту дерзость».

Последняя страница была исписана лишь наполовину:

«Я слышал, что вы вышли замуж. Хочу вас поздравить — ваш избранник показался мне очень достойным молодым человеком. Если бы не он, не знаю, чем бы все тогда закончилось.

Скажите ему, что о Халиде можно больше не беспокоиться — нет нужды искать его и выписывать ордер на его арест. Сами понимаете, человека, предавшего и обманувшего меня, я не мог оставить безнаказанным, пусть даже это мой кровный родственник. Хотя, возможно, вы как раз не поймете, осудите меня за излишнюю жестокость.

Что ж — как я уже говорил не раз, Запад есть Запад, Восток есть Восток…»

На этом письмо заканчивалось — то ли шейх сказал все, что хотел, то ли… то ли просто не успел больше ничего написать.

Оставалась небольшая коробка — тот самый подарок.

Оставить его себе? Вернуть? Наверняка найти этого самого Абу Хасана не так уж сложно… и где-то она читала, что подарки, подаренные не от души и принятые без доброго чувства, приносят несчастье.

Но ведь шейх действительно старался как мог защитить ее… и нет, не все в их отношениях было ложью!

То горькое неприязненное чувство, которое совсем недавно заставляло Клодин стиснуть зубы, как-то само собой, незаметно рассеялось — осталась лишь печаль. Потому что, возможно, если бы все не вышло так, как вышло, они с шейхом действительно могли бы стать друзьями. Да, могли бы — какой бы странной со стороны ни казалась эта дружба…

Клодин вздохнула и взяла в руки коробку — из простого белого картона, тяжелую, по весу похожую на хрустальную вазу; открыла крышку.