Светлана Успенская - Посмертная маска любви

Я достал из кармана увесистый кусок кирпича, который загодя прихватил на стройке по дороге, и ударил по стеклу. Толстые осколки посыпались вниз с ужасным грохотом, гремевшим в ночи, наверное, от Химок до Южного Бутова.

Я прислушался. Тихо. Пока тихо. Сбросив вниз острые осколки, торчавшие из рам наподобие зубьев, я перекинул ноги через раму и спрыгнул вниз. Грохот падения смешался со звоном раскрошенного стекла. Ожидая атаки из темноты, я настороженно замер. Однако все было тихо. Только мое собственное свистящее дыхание раздавалось в ночной тишине, и кровь отдавала в виски громовыми раскатами.

Отлично! Кажется, Рината нет дома, от такого грохота проснулся бы и глухой. Споткнувшись обо что-то мягкое, при призрачном свете московской светлой ночи я подошел к стене и стал шарить руками в поисках выключателя. Через минуту вспыхнул яркий, ослепительно яркий свет. Я зажмурился.

Из слепоты я выбирался постепенно. Сначала пытался смотреть, прищурив один глаз, потом другой, потом оба. Потом, решив не напрягаться, наскоро заглянул в спальню — несмятая кровать пуста, обошел комнаты, заглянул даже в кладовку — никого. Тогда я спокойно прошел на кухню, сделал себе огромный бутерброд, постоял в ванной под горячим душем и, завернувшись в махровую простыню, стал бродить по комнатам в поисках одежды.

Уже более-менее оклемавшийся, я вошел в мастерскую, смело взирая на мир широко распахнутыми глазами.

— Где-то валялась моя сумка. — Деловито бормоча, я оглядывал огромную комнату. То, что я там увидел, повергло меня в шок.

Посередине мастерской в огромной черной луже, в которой поблескивали осколки стекла, лежал человек, разбросав в стороны руки. Из его глаза торчала тонкая палка с оперенным концом, лицо было залито кровью. По длинным волосам я узнал в человеке Рината. Огромные кровавые следы вели из мастерской в коридор.

Не смея пошевелиться, несколько минут я только судорожно двигал кадыком, то и дело сглатывая накопившуюся слюну. Потом дикий приступ неожиданной тошноты вывернул желудок наизнанку, я упал на колени и долго корчился, извергая потоки только что проглоченной пищи.

Свежий ночной воздух и мелкий дождь, ворвавшийся в разбитое мансардное окно, привели меня в чувство. Я поднялся на ноги, подошел к телу и осторожно присел около него. Бледная рука, до которой я, преодолевая отвращение, едва посмел дотронуться пальцами, оказалась мертвенно-холодной и неподвижной. Он умер задолго до моего прихода.

Я оглядел мастерскую. На полу валялся огромный лук, слишком большой для того, чтобы быть бутафорским. Пустой мольберт, брошенные грифели на полу. Куски ткани с орнаментом вдоль кромки. Гипсовые головки, слепки с античных статуй. Рисунки на столике, которые шевелил ветер. Я подошел и взял один из них в руку. Девушка на одном колене с натянутым луком, лицо замазано черным. Еще девушка — бежит, коротенькое платье развевается ветром. Профиль под черной маской. Еще та же девушка в коротком платье улыбается из-под черной маски…

Какой-то тревожный шорох раздался за спиной. Я оглянулся. Прямо мне в лицо смотрело черное дуло пистолета. Еще одну такую же черную точку я заметил около косяка открытой двери.

— Лицом к стене, руки за голову, — негромко и твердо бросил мне парень, обеими руками державший массивную пушку.

Я ошеломленно замер, не в силах двинуться. Сквозняк из разбитого окна шевелил рисунки, один из них подлетел к трупу и, взволнованно дрожа, как будто платком, прикрыл оскаленное лицо, залитое кровью.

— Лицом к стене, руки за голову, — повторил парень, явно нервничая, — черный ствол так и прыгал в его руках. У него был девичий румянец во всю щеку и восторженное лицо юного следопыта.

Я медленно повернулся спиной и послушно уткнулся лицом в обои. Опытные руки, хорошо знающие свое дело, обхлопали меня вдоль тела. Естественно, ничего под влажной простыней он не обнаружил — все имеющееся в наличии оружие находилось у меня в плавках.

— В машину его, — услышал я позади себя. — Линюков, вызывай дежурную бригаду криминалистов. Красовский, найди понятых… Ну что, голубчик, попался? Да повернись ты… Покажи личико, Гюльчатай. — Развеселившийся парень с пистолетом деловито засовывал пушку в кобуру.

Я медленно повернулся к ним лицом.

Следователь прокуратуры, к которой меня доставили из СИЗО, носила бравую фамилию Молодцова и, кажется, вполне соответствовала ей. Она была одной из тех лихих особ, которые так импонировали нашему великому классику Некрасову («Коня на скаку остановит» и так далее), но мне внушали священный ужас. Когда она буравила мою физиономию своим взглядом, сделанным из великолепной легированной стали высшей марки, дрожь неприкрытого страха пробегала вдоль всего тела от макушки до пят.

У нее были прекрасные волосы ультрамодного баклажанового цвета и пистолет на правом боку, хотя эта приятная особа была одета «по гражданке» — в английский костюм из тех, что носят проводницы в поездах или стюардессы Аэрофлота в рекламе стирального порошка. Фигура у нее была замечательная, и я решил при случае ввернуть соответствующий комплимент, может быть, это хоть немного поможет мне в дальнейшей судьбе.

Надо ли говорить, что эта дама видела во мне лишь неразумного преступника, который бестолково запирается, не желая признавать очевидные вещи, вместо того чтобы честно признаться в содеянном и предстать перед «нашим советским судом, самым гуманным судом в мире». Естественно, не желал признаваться в том, чего не совершал, и внутренне уже начал готовиться к ВМН (высшей мере наказания).

При первом же романтическом свидании в прелестной комнатке, на окнах которой по дикой фантазии архитектора были вмонтированы решетки с палец толщиной, Молодцова Т.Г. предъявила мне обвинение, подписанное прокурором, и мягко, в деликатной форме дала понять, что дело, считай, уже раскрыто и доказано и осталось только выполнить кое-какие не имеющие особого значения формальности — ведь меня застукали, как говорится, с поличным. В СИЗО добрые люди, имевшие три и более ходки на зону, научили меня, как нужно вести себя со «следаками», самое благоразумное — запираться во всем, даже в очевидных вещах, иначе расколют и, как пить дать, повесят чужой «мокряк».

И я добросовестно запирался. Нет, я, конечно, сознался в проникновении в чужую квартиру, в похищении продуктов из холодильника, в незаконном использовании чужого душа, но только не в убийстве. В чем угодно, только не в убийстве.

— Послушайте, Копцев, — мягко втолковывала Молодцова, фамильярно выпуская струю дыма прямо мне в лицо, — при вынесении приговора суд учтет ваше чистосердечное признание и искреннее раскаяние…