Пол Мейерсберг - Роковой мужчина

Когда я вернулся, мотоцикл Урсулы стоял рядом с домом. Она хотела взять меня покататься. На ней был кожаный костюм. Она вручила мне мой шлем.

– Нам обоим будет очень хорошо.

– Что-то мне не хочется.

– Ну, давай!

– Может, попозже?

– Слушай, я хочу ехать сейчас и чтоб ты поехал со мной. – Она обняла меня. – Я так люблю тебя!

– Я тоже люблю тебя. Я просто не хочу сию минуту ехать кататься.

– Правда? Ты в самом деле меня любишь? Тогда поехали. Можешь вести мотоцикл, если хочешь.

– Нет уж, увольте.

– Я так люблю тебя, что не собираюсь просто так отпускать тебя, не получив ответной любви.

– Езжай себе с богом.

Урсула посмотрела на меня. Печальный, печальный взгляд. Затем села на мотоцикл и завела мотор. Бросив на меня взгляд через плечо, она прибавила газу и поехала к дороге. Что с ней творится? Когда она выехала на дорогу, я заметил, что она не надела шлем. Он лежал на гравии, как блестящая отрубленная голова.

Я бросился к своей машине и поехал за Урсулой вдогонку. Выезжая на Бенедикт, я едва разминулся со встречным микроавтобусом. Я должен остановить ее! Я слышал пулеметный треск выхлопа ее мотоцикла, направлявшегося по каньону к бульвару Сансет.

Внезапно я услышал грохот примерно в четверти милях впереди. Оказавшись на развязке шести дорог у отеля «Беверли-Хиллз», я понял, что все кончено. Я увидел Урсулу в десяти ярдах от мотоцикла, который все еще тарахтел, лежа на боку перед грузовиком.

Четыре или пять человек подбежали к Урсуле раньше меня. Она лежала на дороге, раскинувшись так, как будто ее изнасиловали. Ее лицо было искажено от боли. Я нагнулся над ней. Она увидела меня.

– Теперь ты будешь свободен, – прошептала она. Я услышал, как кто-то сказал: «Эти девчонки – сумасшедшие. Гоняют на мотоциклах, с которыми не могут справиться».

Я наклонился и поцеловал ее. У нее во рту была кровь. Полицейский оттащил меня от нее.

– Вы знаете ее?

– Да, – солгал я. Я не знал ее.

Ее глаза закрылись. Вот и все, – подумал я.

СЧАСТЬЕ

– Это настоящее чудо, – заявил мне доктор в клинике. – Видно, кто-то на небесах очень ее любит.

У Урсулы были сломаны две небольшие кости в левой руке и разбито лицо, но не слишком сильно. Ей наложили несколько швов, но в пластической хирургии не было необходимости. Увидев у нее во рту кровь, я решил, что повреждены легкие, но на самом деле она просто прокусила язык. Все ее тело было в синяках. Но грудь была не повреждена, я имею в виду – физически.

Урсула была в состоянии шока. У нее обнаружились небольшие провалы в памяти. Например, она не могла вспомнить, куда ехала на мотоцикле. Не могла вспомнить ссору перед домом. Не помнила, как упрашивала, требовала, чтобы я ехал с ней. Она считала, что авария случилась ночью, когда она ехала к кому-то в гости.

– К кому? – спросил я. – К кому ты ездишь по ночам?

Она взглянула на меня из-под пластырей и бинтов.

– Не знаю.

В другой раз она сказала, что возвращалась домой после встречи с кем-то. Она осознавала наличие провалов в памяти, и чтобы скрыть смущение, сочинила две эти гипотезы. По крайней мере, я так считал.

Я глядел на нее, пока она дремала в своей палате в Уэствудской клинике. Телевизор был включен, но работал без звука. Урсула спала, одновременно бодрствуя. Сейчас она казалась другой – не только потому, что была тихой, менее разговорчивой, или потому, что ее лицо было скрыто под бинтами – сам ее дух претерпел изменения. Она казалась женщиной из какой-то другой жизни. Это была не та женщина, которая совершила то, что совершила Урсула. Это была новая личность, инвалид, нуждающийся в уходе. Были моменты, когда я чувствовал себя водителем грузовика, в который она врезалась, человеком, который стал ответственен за ее состояние, за ее судьбу. Человек, который не сумел ее убить.

– Я что, кастрировала тебя? – вдруг сказала она. Я засмеялся, не поняв, что она имела в виду. Но после трех или четырех визитов в больницу, обычно вечером, после работы в офисе, я начал понимать. Я вел себя по-другому, более скованно и с меньшей решимостью. Вероятно, ей я тоже казался изменившимся, как и она – мне. По правде говоря, я тоже чувствовал себя другим человеком. То, как я посещал ее, приходил, немного сидел с ней, затем уходил, – все это заставляло меня думать о себе как о постороннем человеке.

Не я, а он. Он остановил машину, а не я остановил машину. Он держал ее за руку, а не я. Он осторожно целовал ее, боясь причинить ей боль. Он помнил ссору и ее последствия. Он помнил, как за один вечер на ее щеке вырос синяк. Он видел, как менялись его очертания и цвет, как будто в результате какого-то процесса внутри ее головы. Виновата она. За все отвечает она. Это был ее синяк. Не его. Не мой.

Я понимал, что пытаюсь таким образом избежать чувства вины, хотя и не был виновен. Вина, – знал я от Фелисити, – это товар. Люди покупают его, передают другим, платят за него. Я решил, что причины амнезии Урсулы точно такие же. Она не хотела прямо признаваться: «Знаешь, я пыталась покончить с собой».

На второй неделе пребывания Урсулы в больнице я понял, что эта авария сняла с моих плеч тяжелое бремя. Сейчас за Урсулой ухаживали другие люди. Я же сделал умный ход и стал посредником – между ею и собой.

Я испытывал к Урсуле огромную нежность – и не только когда сидел рядом с ее кроватью. Я тянулся к ней, когда она погружалась в молчание. Я рассказывал ей о делах в офисе, и неважно, закрыты были ее глаза или нет. Пластыри и бинты снимали с нее один за другим. Наконец, стали видны шрамы. Маска была снята.

Я не слышал никаких новостей о расследовании убийства Ларри Кэмпбелла, и ничего не говорил о нем. Урсула не спрашивала. Я принес ей книги, которые считал ее любимыми, и она была рада, приветствуя их как старых друзей. Когда я принес ей книгу стихов, покрытую пеной из огнетушителя, Урсула поцеловала ее обложку.

Но я открыл, что нежность может быть опасна, так же, как опасно просовывать голову между прутьев клетки. Ты не можешь быть уверен, как поведет себя зверь, даже если у тебя самые лучшие намерения. Однажды вечером я принес Урсуле тарелку ее любимой гвакамолы. Она взглянула на меня.

– Ты встречаешься с Барбарой? – спросила она.

– Нет. А что? – Я был встревожен вопросом. Я не видел Барбару, только говорил с ней пару раз по телефону.

– А как твоя сексуальная жизнь?

– Никак. В чем дело?

– Я дразню тебя. Когда лежишь тут в одиночестве много дней подряд, твой ум начинает вытворять фокусы. Я выдумываю про тебя разные истории. Что мне еще остается делать?

– Скоро ты выйдешь отсюда.

– Да. Но знаешь, на самом деле я не стремлюсь к этому.