Анастасия Вербицкая - Дух Времени

Но странная была встреча её с Соней!

– Несчастный она человек! – говорила нередко про сестру Катерина Федоровна, сама как-то органически неспособная к зависти.

Катерина Федоровна не разбиралась никогда в чужих туалетах, да и о своем не привыкла заботиться. В Соне её всегда поражало удивительное знание, что носят, чего не носят; поражало, как она оценивает чужие туалеты. «Ты почем знаешь, что либерти[163] стоит столько-то, а вуаль столько-то?.. У самой ничего нет, а разбирает…» Соня также знала все тайны соседей во дворе: кто с кем живет, кто кому изменяет, кто сколько получает и как живут… Катерина Федоровна через пять лет не свела ни одного знакомства, как будто этот, густо заселенный небогатыми людьми двор был, в сущности, необитаемым островом… И удивляло ещё Катерину Федоровну то, что Соня про всех говорила дурно. Для Конкиной у нее, кроме насмешки, не было ничего на устах. И насмешки озлобленной, как будто та кровно обидела Соню; как будто этой Соне самой было не восемнадцать лет, а целых тридцать пять… О Засецкой Соня отзывалась с большим снисхождением… Она признавала её красоту и изящество. Она в душе оправдывала её за то, что та ясивет со стариком… «Все лучше, чем уроки давать!.. И я поступила бы так же…» Если Соне указывали на молодую, влюбленную пару, она скептически смеялась: «Ну да!.. Через полгода либо он ей, либо она ему изменит… Хороша любовь!.. Да и за что её любить? Наверное, он на деньги польстился…» Она не верила ни в чью добродетель, ни в чье бескорыстие… Тобольцев поражался, как мало, в сущности, у Сони «молодости»!.. Есть интерес к новым лицам, но нет истинной любви ни к людям, ни к сестре, ни к матери. Есть огромная жажда наслаждения, но нет свойственной юности веры в эту жизнь. Более того: какой-то холодный пессимизм отравлял миросозерцание Сони. А главное, нет веры в человека! И нет ни искры того дивного энтузиазма, какой загорается в юной душе от встречи, от слова, от книги… Соня любила животных и детей, но только красивых, хорошо одетых. Она жалела нищих и готова была им все отдать, даже рубашку с своего плеча. Но это была не деятельная, а пассивная любовь. Ни для кого не стала бы она трудиться, хлопотать, жертвовать собой… А главное, это чувство тяжелой, жгучей зависти к чужой доле и упорное нежелание признать чужое превосходство… Если ей говорили про другую: «Это талант! Для таланта иная мерка. Нечего негодовать на неравенство!», она возражала: «Вот ещё! Я возмущаюсь несправедливостью судьбы. Почему одной все, а другим ничего?»

С чем сравнить смятение этой несчастной души, когда она увидала Лизу, её красоту, меха, шляпу? Раздражающая струя праздной, чуждой и манящей жизни вошла с нею в скромную квартирку и отравила Соню… её лицо сразу приняло враждебное выражение… От её надменного тона Лиза внутренне вся сжалась. С особой силой вспыхнула эта обоюдная антипатия, когда в комнату вошел Тобольцев. Соня встретила его с вызывающей улыбкой. Лиза насторожилась. И тут же она отметила странность: Тобольцев держался так, словно «собирался на обеих жениться», как потом очень метко определила Фимочка. Было что-то лживое в его хищном взгляде, в его вкрадчивых манерах. И Лиза уехала домой, расстроенная глубоко.

В передней Катя сказала гостям, застенчиво целуя их:

– Будем все на ты… Разве мы теперь не родные? Хотите?

А Соня молча и враждебно щурилась.

– И чего важничать? – смеялась потом Фимочка. – Вот-то дура-девчонка!

– Какая красавица ваша мать! – говорила Минна Ивановна жениху. – Неужели ей уже пятьдесят? Ей нельзя дать и сорока!

Фимочка очень скоро привязалась к Катерине Федоровне. Она выразила желание готовить ей приданое. Но та загорелась ярким румянцем.

– Ну какое там приданое! Я уж отдала белошвейке кой-что. Платьев сошью только два: подвенечное да шерстяное одно…

– А визитное? А вечернее? – ахала Фимочка.

– Уж эти ты носи за меня! Я и без них обойдусь…

– А капоты[164]?

– Что-о? Зачем капоты?

– Вот чудачка! Как же можно без капота? А на кушетке поваляться в чем же? А чайку напиться в жару на даче?

– Двадцать семь лет на. свете живу, не знаю, что такое капоты! С утра, как встану, в корсет и вот в этот мундир!

– А летом как же? Тоже с утра в корсет?

– И летом тоже…

Но Фимочка не на шутку рассердилась, и Катерина Федоровна, смеясь, уступила ей два капота. Но на это была другая, более интимная причина. Она сама вдруг стала почему-то так уставать!.. её манило «поваляться» на постели. «Вот чудеса! – думала она. – Во всю жизнь ни разу не лежала на кушетке с романом в руках, как об этом в книгах пишут… А должно быть, это хорошо!..» У неё раза два на уроках потемнело в глазах, так что пришлось пойти в дортуар и полежать немного. И силы убывали… Она это объясняла истощением. Работы перед актом было более, чем когда-либо. А разве она спит толком с этими свиданиями и репетициями?

Раз как-то в праздник, после пирога, она почувствовала себя так плохо, что должна была снять корсет и прилечь, надев ночную кофточку. Тобольцев был тут же и ужасно растерялся. Он целовал её руки, покрывшиеся холодным потом, и с такою преданностью глядел ей в глаза, что она, тронутая глубоко, нарочно начала хохотать.

– Что ты? Подумаешь, я умираю! Ха!.. Ха!.. Вот чудак-то! Пройдет все сейчас. Никогда я не болела. И терпеть не могу, когда кто валяется!

– Надень капот, – сказал ей Тобольцев. – Я видеть не могу ночных кофт!

Вот почему она теперь мечтала о капотах. «Пора, пора отдохнуть!» – думала она часто на уроках, страдая зубами либо головной болью. И в её мечтах об этой новой, свободной и прекрасной жизни замужем, на первом плане она видела золотистую кушетку, как у Лизы, и себя на этой кушетке, в красивом капоте, с романом в руках.

А Фимочка передала свекрови этот разговор.

– Так вся и вспыхнула!.. «Ничего, говорит, не надо!» Гордячка, видно!

– Что ж! Я её понимаю, – перебила Лиза. – А может, ей и шить-то не на что?

– Наверно так, – подхватила свекровь. – Тоже ведь содержать семью нелегко… Андрей с нею поговорить должен. Пусть он – жених – её оденет! А наше дело сторона…

Но это была только тонкая дипломатия Анны Порфирьевны. Желая оградить будущую жену Андрюши, которую она уже успела оценить и полюбить, от малейшей усмешки «братцев» и самой Фимочки, она потихоньку поговорила с Тобольцевым и заставила его взять три тысячи рублей на приданое невесты.

– Самое главное, чтоб справила белье, подвенечное платье, да сестре, да ещё хорошее шелковое и визитное… Не хочу, чтоб её люди осуждали, что у неё нет ничего!.. Но помни, что эти деньги – твои! Я о них ничего не знаю…

Тобольцев растроганно благодарил мать и настоял, чтоб Катерина Федоровна приняла этот подарок.