Татьяна Устинова - Развод и девичья фамилия

– Все твои… коллеги, капитан? – спросил полковник ехидно. – Так сказать, товарищи по печатному слову?

– Можно и так сказать, – согласился Батурин.

– Ладно, – сказал полковник, – заканчивайте здесь и подходите. Если этот, – кивок в сторону Крепова, – принесет выпить, рекомендую сначала понюхать и на веру ничего не принимать.

– Това-арищ полковник!

– Я хочу домой, – скороговоркой заявила снизу Аллочка, – мне нужно домой. Родители, наверное, с ума сходят. Маме нельзя волноваться. Мне нужно папе позвонить.

Кира соскочила со стойки и охнула от боли в ноге.

– Буду теперь как ты, – сказала она Батурину и присела на корточки перед Аллочкой, которая все бормотала, как в лихорадке:

– Позвонить. Мне обязательно нужно позвонить. Прямо сейчас. Маме нельзя волноваться. Они, наверное, меня потеряли. Я всегда звоню, когда прихожу на работу, и сегодня должна была позвонить, а вот не позвонила. Мама сегодня улетает в Париж. У отца там переговоры, а он терпеть не может ездить один. Они, наверное, уже улетели. Рейс в девять сорок. Они не знали, что я… что у меня…

Над Кириным ухом как будто что-то мелькнуло, свистнуло, и батуринская лапа изо всей силы впечаталась в Аллочкину щеку. Голова ее дернулась, затылок стукнулся о мраморную стойку.

– Хорош или еще? – деловито спросил Батурин, рассматривая Аллочку, как будто масло на глаз наливал в двигатель.

Аллочка моргнула – веки сошлись и разошлись, и, когда они разошлись, Кира увидела совсем другие глаза. Словно Аллочка вдруг вынырнула из озера безумия. Вынырнула, вытерла лицо, посмотрела вокруг и поняла – надо вылезать.

– Кира? – спросила она. – Ты жива, да?

– Да.

Но Кира ее почти не интересовала.

– Ты остался жив, да? Я же видела, как вас убили! Он выстрелил, и вы упали, прямо перед нами. Я знаю, я же видела, что вы не дышите!

– Он дышал, – вмешался друг Креп, – он родной брат Витаса, ты разве не знала? У них эти… генетические отклонения. Жабры, – и он смешно оттопырил уши, показывая Кире и Аллочке, какие жабры у братьев – Витаса и Батурина.

– Игорь, подойди, а? – позвали из группы в камуфляже и халатах.

– Это еще братва не видала, которая по кустам и крышам лежит, что ты здесь, – с удовольствием, как будто предвкушая момент, когда “братва” узнает, сказал Креп Батурину, – слушай, Батут, поедем вечером ко мне, а? Посидим, выпьем…

– Игорь!

– Да иду, иду! Батут, ты тоже подгребай.

– Ладно, давай.

Родной брат Витаса по прозвищу Батут взял Аллочку за руку и потянул вверх. Она послушно встала, сразу оказавшись на голову выше Киры и почти вровень с ним.

– Почему ты жив? – требовательно спросила она у него. Почему-то она говорила ему то “ты”, то “вы”. – Я же видела, как ты упал.

– Я профессионал, – морщась, сказал брат Витаса, – то, что я упал, означает только то, что я упал. Сейчас со всех снимут показания, и можно ехать домой. Кира, позвони своим, пусть Сергей подъедет и заберет тебя, я сейчас попрошу фээсбэшников, чтобы их пропустили. В смысле, не сейчас, а когда освободимся. Ты на машине? – спросил он у Аллочки.

– Кажется, да. Да. Кажется. Или точно. Точно, да.

– Тогда не принимай никаких успокоительных и ничего не пей, кроме чая, – распорядился Батурин, – иначе не доедешь.

Он говорил, смотрел, вздыхал и двигался, как привычный, обыкновенный, всегдашний Батурин – и.о. главного редактора еженедельника “Старая площадь”. Он снова начал хромать и все оглядывался вокруг, шарил взглядом по полу, видно, искал свою палку и все не мог найти. И говорил он скучные фразы, скучным батуринским голосом, и заляпанные кровью джинсы казались просто грязными, и ничего романтического не было в ремнях, обхвативших щиколотку, только штанина задралась некрасиво, и нога под ней была некрасивая – бледная, волосатая, мужская нога, отдающая по весне в синий цвет, – и рубаха сзади вылезла из штанов, так что Кире все время хотелось ее заправить.

Она вдруг вспомнила, как он шептал, так, как будто шепот звучал только у нее в голове, а снаружи ничего не слышно. И вспомнила, как исчез нож, как только она ткнула рукояткой в его ладонь. И вспомнила, как он шел, держа автомат у бедра, а она во все горло кричала: “Помилуй нас, Пресвятая Дева Мария!”

Так не бывает.

Или, может быть, бывает, но в чьей-то чужой жизни. Не в моей.

И не в жизни такого обыкновенного Григория Батурина, неплохого журналиста и пока еще непонятно какого начальника.

– Ты что? – спросил Батурин. – Номер забыла?

И нетерпеливо оглянулся на жидкую толпу у бывших стеклянных дверей – одна створка разбилась не до конца, неровные пласты стекла торчали в проеме, как выбитые зубы, грозили каждую минуту обрушиться. Кире показалось, что ему неловко, просто до смерти неловко под взглядом Аллочки и хочется скорее сбежать туда, к своим.

Как он сказал? Я профессионал?

Кира знала, что он профессионал, но никогда не видела его профессионализма своими глазами.

– Серый, – выговорила она в телефон, когда он неожиданно отозвался ей в ухо голосом ее мужа. – Это я. Я жива.

Телефон замолчал, но она слышала отчетливое сопение. Ее бывший муж там, внутри, сопел и молчал.

– Серый, – повторила она, понимая, что он ведь, по своему обыкновению, может ничего и не знать о том. что случилось, и тогда ей придется объяснять, а она не сможет, ну, совсем не сможет.

– Серый, у нас тут была… – Она поискала слово. Как журналист, она любила точные и правильные слова. – Чрезвычайная ситуация.

– Ее показывали по всем каналам, – проскрипел Сергей, – твою чрезвычайную ситуацию.

– Мама?!! – завопил в некотором отдалении Тим. – Мама?!! Мам, ты жива? – Голос придвинулся вплотную, и Кира закрыла глаза. Она как будто забыла о Тиме, и родителях, и о свекре со свекровью и теперь вдруг вспомнила. Так остро, что даже застонала тихонько. Батурин посмотрел на нее.

– Мама, ты где?! Ты все еще там, да? Тебя не ранили?! Ты жива?!

– Я жива, Тимка, и меня не ранили.

– Их всех положили, да? До одного?! Мам, а ты где была? У себя в кабинете? Или где?

– Тим, я была в вестибюле. Я не успела дойти до кабинета.

– Как – в вестибюле?! – ахнул сын, и в трубке опять возник Сергей.

– Как мне тебя забрать, Кира? Где ты, черт тебя побери?!

Меня же еще и побери, подумала Кира со вздохом. Как всегда.

– Скажи ему, чтобы подъехал к началу Маросейки, – распорядился рядом Батурин, – если ее не открыли. Если открыли, то к оцеплению. Я сейчас скажу мужикам.

– Серый, ты где?

– Мы все здесь. У памятника героям Плевны.

– Кто все? – не поняла Кира.

– Твои родители. Мои родители. Тетя Лиля. Кто еще, Тимка?