Светлана Успенская - Женщина без прошлого

Убедились? Удостоверились? Поняли?

Нет, здоровый человек ничего не смыслит в смысле жизни. Тайна бытия так и останется для него тайной за семью печатями. Бесполезно спрашивать его о высоких материях, о смысле существования, когда он даже самое себя не понимает! Спросишь у него, где сердце, — ответит весьма приблизительно, хлопнув себя по желудку. А насчет желудка осведомишься — хорошо, если в печень рукой заедет, а то и вообще в пупок ткнется. Про почки его даже и не пытай.

О чем с ним разговаривать, как найти общий язык? Ты ему про эмболию легких талдычишь, он тебе про матч «Алания» — «Спартак». Ты ему про великое толкуешь, про спондилез и грыжу позвоночника, про амебиаз и неизлечимое бешенство, про пиелонефрит и инфаркт миокарда в правом желудочке, а он тоскливо в окно косит. А то еще скажет какую-нибудь глупость вроде: «С желудком у меня полный порядок» — и думает, что изрек нечто обоюдоинтересное.

Итак, у здорового человека нет ни биографии, ни анамнеза. Его история болезни — тоненькая книжица с чистыми страницами.

Однако здоровому человеку не позавидуешь. Нечему, граждане пациенты, завидовать. Кто он? Что он, зачем он? Ради чего он живет? С чем борется? За что сражается? Что он пережил на своем веку, кроме мимолетного насморка? Чем может похвастаться, кроме обуявшей его в детстве ветрянки? Коли рассмотреть подробнее, окажется, что за душой у него ничего нет. Даже простого радикулита! Глуп такой человек, прост и незамысловат. Он даже и не человек вовсе, поскольку не пациент.

Что сможет предъявить этот здоровяк на Страшном суде? Кому нужно его образцовое пищеварение и регулярное, стандартной мощности мочеиспускание? Кого соблазнит на сочувствие его оформленный, нормальной периодичности стул? Разве он страдал, надеялся, разве он погибал и воскресал от случайно подслушанного слова лечащего врача? Разве он, не переживший ужасов катетеризации уретры, сможет войти в Царство Небесное? Не страдавши, не мучаясь? О чем ему беседовать с Господом нашим Вседержителем, когда настанет время подведения итогов и на весах будет взвешено черное и белое?

То ли дело заслуженный больной, прошедший и огонь, и пламя, и больничные стены, и познавший не только районную поликлинику, но даже и многие другие больницы, и таких диагнозов понаслышавшийся, что непонятно, как он с этими диагнозами до сих пор живет, как бегает с процедуры на сдачу анализов, с анализов на прием к специалисту.

Вот после приема идет он гордый, целеустремленный… Его измученный взгляд скользит по прохожим, по этим пышущим здоровьем крепышам, не изведавшим ужасов больничной жизни, а значит, и самой жизни не изведавшим. Но встречает он такого же доходягу, как он сам, — приятели мгновенно узнают друг друга в толпе по бледному виду и желтизне слизистых оболочек.

— Давно не виделись, — раскланиваются премило. — Как дела?

— Отлично! У меня пароксизмальная тахикардия.

— Да-а-а? — Завистливая нотка в долгом «а». И тут же заносчивое: — А у меня блуждающая почка!

И эти двое проникаются расположением и симпатией. Им есть о чем поговорить, им есть что рассказать. Они такое пережили!

— Весной лежал в тридцатой.

— О, в тридцатой! — Важный кивок, — мол, доподлинно известна нам эта больница, сами не раз в ней леживали, такое можем рассказать при желании, что уши завянут по всему телу. — Кто вас оперировал? Владислав Самойлович?

— Владислав Самойлович был на конференции по почкам. Лев Валерьянович.

— А-а-а… — Уважительно. — Лев Валерьянович! — Даже немного завистливо.

— Сложный случай, сказал. — Гордо. — Впервые в его практике. Снимки в Париж возил, французы изумлялись.

И они удаляются в ближайший скверик, взяв друг друга под руку. В беседе они свободно оперируют медицинскими терминами, так что прохожие заинтересованно оборачиваются, надеясь при случае проконсультироваться у них относительно парапроктита или водянки правого яичка. Ведь они тоже хотят приобщиться к волшебному миру пациентов и диагнозов, к миру анализов и новейших лекарств, миру неизлечимому и непобедимому, как сама смерть.

Разговор заканчивается под вечер, когда двое приятелей стоят возле подъезда и один из них, держа собеседника за пуговицу, убедительно втолковывает:

— Очень помогает… И сидячие теплые ванны с экстрактом из ногтей дикой обезьяны тоже хороши!

— Да, но только не говорите мне, что вытяжка из багульника розоволепесткового поможет… Пользовались мы этой вытяжкой неоднократно — мертвому припарка…

Друзья расстаются, когда в окнах дома уже гаснут огни и родственники тревожно накручивают телефонный диск в поисках пропавшего больного, подозревая в этот момент самое худшее — от скоротечной лихорадки Эбола до фибромиомы матки, от знакомого приемного покоя в районной больнице до еще незнакомого окна выдачи трупов в городском морге.

— Ну, пока! — Прощаясь, приятели долго трясут руки. — До встречи у Александра Петровича (врач районной поликлиники).

— Или у Резо Багратионовича (патологоанатома)! Всех благ вам, дорогой, и крепкого здоровья… Ведь главное — здоровье!

Но только не здоровье нужно нашим приятелям. Ибо я болею — следовательно, я существую. А кто не болеет — тот, сами понимаете… С таким человеком и на анализы идти не хочется, настолько омерзительно одухотворенному человеку наблюдать его космонавтический гемоглобин и не поддающееся разумному объяснению, недостойное сколько-нибудь мыслящего человека отсутствие сахара в моче. Состоявшийся как личность индивидуум всегда может похвастаться если не затемнением в мозгу, то хотя бы затемнением в легких, если уж не судьбоносным трихинеллезом, то хотя бы элементарным бациллоносительством.

Далеко за примерами ходить не надо. Возьмем хоть Александра Сергеевича… Нет, не акушера-гинеколога из инфекционного роддома и не кожника из вендиспансера, что на улице Ленина (налево от остановки, а потом дворами, дворами, через безымянный переулок — и прямо к просевшему крыльцу с синей вывеской и дезинфекционным запахом просторного холла, прием с восьми до двадцати, анализы платные, кроме лишая), а Александра Сергеевича Пушкина. Рассмотрим его биографию — тьфу ты, пропасть! — его историю болезни. И что мы там найдем? Свидетельства ума и многих хворей, начиная от апоплексии сосудов (в быту — варикоз конечностей), кончая многоразовым триппером, подхваченным у бесплатных красоток. И все это не может не наводить на глубокие, освежающие разум и чувства мысли, не может не вызывать трепет перед немеркнущим русским гением.

Или вот, граф Толстой — расширение семенного канатика, холерина и желудочная лихорадка. Отсюда — всё. Отсюда и «Анна Каренина», и «Крейцерова соната», отсюда «Война и мир», арзамасский ужас, отлучение от церкви и смерть на станции Астапово. А не было бы этого, тогда что бы было? Что осталось бы в сухом остатке? Скандалы с женой, косьба, раздача хлеба голодающим крестьянам и стыд, стыд здорового человека перед бесконечно больными, бесконечно страдающими — кто белой горячкой, кто от нехватки денег — соплеменниками.