Татьяна Корсакова - Паутина чужих желаний

Туман, вязкий, как патока, невидимой паутиной липнет к коже, забивается в ноздри, мешает двигаться. А голосов не слышно – тишина такая, что звон в ушах.

Не вышло, не получилось. Зря все. И с Вовкой толком не попрощалась, ушла по-английски в призрачный туман, на свою перевалочную базу...

Здесь холодно. Та, другая Ева, оказалась права: холод и безвременье. Раньше голоса были, а сейчас – тишина. Нет, не совсем тишина, плачет кто-то. А туман с каждой секундой густеет, подсвечивая золотым, мешает искать.

Где же она?! Время на исходе.

Пальцы касаются чего-то мягкого, живого – нашла!

У нее холодная ладонь, такая, что невыносимо больно и хочется отпустить, бросить ее в этом тумане. Пусть сама, как я раньше...

Не бросаю, на ощупь продираюсь сквозь туман. Скорее бы! Нет больше моих сил...

Резная дверца приглашающе приоткрыта. Замираю в нерешительности, потому что понимаю – там, за дверцей, меня не ждет ничего, кроме боли. Та, другая, тоже замирает, ледяные пальцы сжимают мою ладонь.

– Ну же, вперед!

На мгновение резная дверца исчезает, а потом появляется вновь. Делаю шаг назад, обратно в туман. Я уже почти привыкла к его стылому холоду.

– Ева! Ева, что ты наделала?..

Голос смутно знакомый. Туман злится, наливается багрянцем, не хочет отпускать. К кому?..

– Ева-королева...

К Вовке! Там, за резной дверцей, не только боль, там он – мой единственный и любимый. А я от него по-английски...

Дверная ручка удобно ложится в ладонь, позади с надрывом стонет туман, а впереди невыносимо яркий свет. Ну! Я же королева, я сумею...

...Больно. Все болит, до последней клеточки, голова особенно. А в горле саднит и что-то мешает. Мне бы глаза открыть, да страшно. Вдруг и глазам будет больно. Не стану открывать...

– Да как же так, да что же это? – Голос знакомый: сбивчивый, срывающийся в крик. Как же ее звали, эту девочку? Ольга Владимировна... – Ведь не должен был аппарат отключиться, в нем же аккумулятор, и еще запасной генератор... Надежное все, импортное. А со знакомой вашей что? Может, ее током шандарахнуло? Дайте мне посмотреть! Да пустите же! Ой, мамочки, что будет...

От голоса боль усиливается многократно, и в носу щекотно, чихнуть хочется. Это что же со мной? Впрямь, что ли, током шандарахнуло? И почему в горле так сухо и глотать что-то мешает?.. А Вовка где?

Вовка! Это ж ради него все, из-за него я вернулась. И лежу тут с закрытыми глазами, как последняя дура...

Глазам не больно. Впрочем, только им, кажется, и не больно. А вот голову повернуть... Собираю волю в кулак, поворачиваю...

Стеклянная стена, на ней блики от подмигивающей зелеными огоньками бандуры. Белый кафельный пол, на полу – я. Нет, не совсем на полу, в Вовкиных объятиях, он гладит меня по волосам, шепчет что-то на ухо. А я ничего не чувствую, и не слышу, и смотрю на него откуда-то сверху. На него и на себя... Это что же, значит, у меня получилось?..

Получилось. Вон та, настоящая Ева, в себя приходит и Вовку оттолкнуть пытается. Ну, конечно, кто ей Вовка – чужой человек! Сказать, что ли, чтобы прекратил обнимать в моем присутствии незнакомую барышню?

Сказать не получается. В горле у меня плас-тиковая трубка, и в носу тоже, и еще страшно подумать, в каких местах. Даже обидно, что в такой торжественный момент меня вроде как и нет...

– Ой, божечки! Да она же в себя пришла! – Надо мной склоняется медсестра. В густо подведенных глазах недоверчивое удивление. – Эй, вы меня слышите?

Зачем же так орать? Слышу, просто ответить не могу из-за трубки этой чертовой.

– Надо Валентину Иосифовичу срочно звонить и дежурному врачу. – Девочка бормочет что-то непонятное, медицинское, мечется между мной и другой Евой.

Тезке моей уже лучше, я вижу. Она теперь не лежит, а сидит, вертит головой из стороны в сторону и на призрак нисколько не похожа. Отчего-то хочется плакать. Наверное, и плачу, потому что щекам горячо и мокро.

– Моя королева... – На руку ложатся осторожные, чуть прохладные пальцы. – Ева, это же ты, правда?

Не могу ответить, потому пытаюсь улыбнуться. Интересно, как я сейчас выгляжу: лысая, серая, с переломанным костями, с трубками этими и кривой ухмылкой? Он меня теперь разлюбит, потому что любить такое невозможно...

– Ну что же ты плачешь, Евочка-припевочка? – Пальцы прохладные, а губы горячие, касаются сначала виска, потом щеки, а в глазах расплавленное золото. – Больно тебе? Ты потерпи, сейчас врачи придут.

Мне больно, но после его прикосновений боль кажется не такой мучительной.

– У тебя получилось... – Та, с чьей шкурой я уже почти сроднилась, смотрит на меня с каким-то светлым, почти детским удивлением, рассеянным жестом поправляя сползшие на кончик носа очки.

Снова пытаюсь улыбнуться и замечаю, как взгляд прозрачно-серых глаз становится решительным, а между бровями пролегает вертикальная складочка.

– Спасибо тебе... Ева.

Да пожалуйста... А ведь девочка изменилась, может, и получится у нее теперь разобраться со своими проблемами без меня. А я спать хочу и чтобы трубку это чертову у меня из горла вытащили поскорее...

– Еще букет! Да что ж он у тебя небережливый такой?! – Медсестра Анна Николаевна, пристроив розы в высокую вазу, посмотрела на меня со смесью заботы и неодобрения. – Каждый божий день цветочки. Это ж разориться можно. Ты б ему сказала, Ева, что нельзя так расточительствовать.

– Говорила, Анна Николаевна, только он не слушается.

Я погладила белые, еще влажные от росы лепестки и радостно улыбнулась. Сегодня у меня был повод для радости. Валентин Иосифович согласился меня выписать, а Вовка обещал заехать после обеда, забрать. А пока вот цветы прислал, чтобы не скучала. Голова у меня больше почти не болит, и спицы из ноги вынули, а самое главное, ожог на шее зажил и практически не виден. Я ведь боялась, что мне это наказание на всю оставшуюся жизнь.

Призрачная паутина исчезла в тот день, когда все встало на свои места. Вовка считает, что она сгорела, когда я ее с шеи сорвала, а я даже думать не хочу, что с ней стало. Нет ее – и слава богу!

Вовка не знает, что ко мне та, другая, Ева приходила. Я думала, не увижу ее больше, а она пришла, и я неожиданно обрадовалась ей, как родной.

Моя тезка изменилась. Она теперь больше на меня нынешнюю похожа, чем на себя прежнюю. Одета хорошо, со вкусом и не без изящества, очки на контактные линзы сменила, волосы подстригла и перекрасила в каштановый цвет, так, как я в свое время хотела сделать. Но главное, у нее взгляд изменился, от затюканной серой мышки и следа не осталось. Это мое, что ли, тлетворное влияние? Хочется верить, что да.

Егорка уже болтает без умолку, Еву однажды мамой назвал. И с усыновлением все хорошо вышло, Щирый, как и обещал, не подвел. И друг детства Лешик дожал-таки своей настырностью. Через два месяца свадьба, и, судя по сияющим Евиным глазам, вовсе не фиктивная.