Алла Полянская - Право безумной ночи

— Мы с Дэном не пропадем, мам.

— Я знаю, но все равно.

— Мам, ты… Ты же боец. Не раскисай.

Я не боец. У меня просто выбора не было, и сейчас нет, потому мне пришлось взвалить на себя все это и тащить, тащить… Но я не боец, и если бы был жив Клим, я бы никогда не превратилась в лошадь.

И с вами бы не случилось того, что случилось.

Я плохая мать.

— Ольга Владимировна, как только ребята прилетят, с вами тут же свяжется представитель клиники, — Ершов в своем сером костюме кажется мне вампиром из сказки. — Все будет хорошо. Смотрите, самолет нас уже ждет.

Это небольшой самолет, около него стоит специальный трап. Матвея грузят на носилки и катят к трапу, Денька идет рядом, и я держу его за руку — я просто не в силах отпустить его. Их обоих. Я никогда не расставалась с ними. Я не знаю, как вернусь домой, в пустую квартиру. Я не знаю, как войду в их комнату, как буду жить там, где все связано с ними — а они будут невесть как далеко, и очень долго, я даже не знаю, насколько долго. И я ничего не смогу сделать, чтобы помочь им!

— Мам, пожалуйста…

— Что?

— Не плачь, — Денис вытирает мне лицо. — Я никогда не видел, чтобы ты плакала. Пожалуйста!

— Нет, конечно, нет. Не буду.

Мы поднимаемся в самолет — Матвея уже закрепили не то в кровати, не то на носилках, ему удобно, я это вижу, но…

— Мам, я позвоню. — Денис обнимает меня. — Не плачь, пожалуйста.

— Сынка, я не плачу. Это так что-то.

Я подхожу к Матвею и глажу его волосы — они уже начали отрастать, торчат смешным ежиком, и весь он худой, неузнаваемо израненный, но смотрит на меня уверенно и твердо.

— Мам, даже не думай ни о чем плохом.

— Нет, конечно. Ты… ты поправишься, обязательно.

Я хочу просто прижать его к себе и не отпускать, их обоих — но я не могу этого себе позволить. Они не должны видеть, что мне невыносима эта минута, что я сейчас не выдержу и стану просто кричать на весь мир, что я не знаю, как жить дальше, и не хочу их отпускать — и не могу не отпустить, потому что им нужно лететь. Без меня.

— Оля…

Я знаю, что должна сейчас выйти из самолета, оставив детей, и самолет увезет их от меня, и где-то там, далеко, чужие люди позаботятся о моих мальчиках. Потому что я не смогла.

— Да. Денька, ты все взял?

— Мам, поздняк метаться. Если что и забыл, там куплю.

Я обнимаю его, целую макушку — он знакомо пахнет, и отпустить его — их обоих. Для меня это сейчас худшее из зол, но я должна.

— Сынка…

— Мам, не надо так убиваться. Все будет хорошо.

Я делаю самую трудную вещь в своей жизни — выхожу из самолета. Спускаюсь по трапу, Валерий поддерживает меня под локоть, и со стороны это, скорее всего, жалкое зрелище — так, словно я калека или немощная. Но видит бог, если бы он этого не делал, я бы не смогла спуститься.

Самолет разбежался и взлетел, унося от меня моих детей.

— Оля, едем домой.

Домой? Это теперь не дом, а пустая коробка из-под дома. Домом эта конура была тогда, когда там жили мои дети — что-то мастерили, спорили, мусорили, забрызгивали зубной пастой зеркало в ванной и забивали стиральную машинку своими шмотками, таскали в свое логово тарелки с едой и шумели музыкой.

Теперь это не дом, а просто скорлупа. И тишина здесь такая неживая, словно дом уснул, впал в анабиоз. И я тоже хочу уснуть и проснуться, когда все уже будет позади.

Я иду в комнату близнецов. Здесь относительный порядок — последнюю неделю Денька жил в ней один, и ему, видимо, было странно и неуютно одному. На столе остались какие-то неубранные диски, на его кровати брошена майка — я прижимаю ее к лицу. Она пахнет моим ребенком, я укладываюсь в его кровать и прижимаю к себе эту майку. Мои дети пострадали из-за меня. Если бы я не была так занята своими переживаниями из-за Марконова, я бы занялась этой ситуацией гораздо раньше, и тот, кто собрался заполучить меня в качестве трофея, уже сейчас сам был бы трофеем.

— Оль, ты кушать будешь?

Это Валерий. Да, он не отгородился от меня, как Марконов, — он сочувствует мне и старается как-то облегчить то, что происходит, — но он не может. Ни он, ни Марконов — они понятия не имеют, что я сейчас чувствую. И я хочу, чтобы он убрался из моего дома и из моей жизни. Он стал лишним, инородным телом, и его присутствие в моей квартире делает ее еще более чужой.

— Нет, не хочу, спасибо. Валера, теперь ты можешь уезжать, тебе же надо на раскопки.

Он смотрит на меня, как на тяжелобольную, и мне неуютно под его взглядом. Я хочу остаться одна и поплакать, а он мешает мне. При нем я плакать не буду, это… неправильно. Достаточно и того, что я в аэропорту расклеилась и расстроила детей, рассердила Марконова и выглядела как истеричка. Хватит.

— Оль, зачем ты так?

— Как? — Я сейчас не выдержу и взорвусь. — Тебе же давно надо быть в Мексике, ты сам мне это говорил. Сейчас мальчишки в безопасности, ты вполне можешь ехать — и я не буду чувствовать себя виноватой из-за того, что порчу тебе карьеру.

И я наконец смогу остаться наедине с собой и всласть поплакать. Но тебе об этом знать не обязательно.

— Оль, я…

— Извини, мне надо в ванную.

Слезы душат меня, комом стоят в горле, болят в глазах и в груди, и если я сейчас не дам этому выход… Не знаю, что будет, но ничего хорошего. И мне совершенно нет дела до его обид и ранимой психики, потому что моя психика тоже, блин, не железная — и я одна среди всего этого, и я только что отправила своих детей за тридевять земель, а сама не смогла с ними полететь, и Матвею так больно, и Денька расстроен, и какая-то сволочь пытается зачем-то меня убить, и детей тоже, и все бы ничего, но я не знаю даже приблизительно, кто бы это мог быть — и какой я после этого аналитик, и что я за мать, если мои дети полетели куда-то без меня, а я…

Это я виновата, что Матвей пострадал. Что мои дети пострадали — я виновата, потому что я, вместо того, чтобы решать задачу, думала о Марконове. Это Бог дал мне понять, что мне все это не положено — был Клим, и больше никого не будет. Это я виновата!

Вода такая холодная, и одежда мокро облепила меня — плевать, чем хуже, тем лучше. Что я за мать, что я вообще за человек, если допустила все это?! И теперь Матвей так искалечен, и неизвестно еще, чем все закончится, и… слезы такие горячие, и голова моя сейчас треснет, и стены плывут перед глазами. А мои дети где-то в воздухе, а самолет может рухнуть — в любой момент. А если бы я не страдала фигней насчет Марконова, ничего бы этого не было.

— Ты с ума сошла!

Я никогда не думала, что он посмеет ввалиться вот так в ванную, но он посмел. Мне уже плевать на него, потому что все рухнуло — все, что я строила так долго, все, к чему я стремилась, — все рухнуло, накрыв обломками не только меня, но и близнецов. Я не знаю, что делать, я не знаю, куда идти, я в тупике, выхода из которого не вижу, и мне не с кем посоветоваться, не на кого положиться, я снова одна. И сейчас я понимаю, что это значит. В полной мере понимаю. Я понимаю, отчего люди боятся одиночества — потому что до этого я одна не была никогда. У меня были дети, а сейчас они так далеко.