Мартина Коул - Прыжок

Джорджио продолжал стоять, глядя на пожилого человека перед собой.

— Садись, ты, греческий сутенер, пока я не швырнул тебя об эту долбаную стенку!

Джорджио продолжал стоять, не позволяя запугать себя. Тяжело сопя, Лоутон обратился к верзиле:

— Усади этого типа, сынок, пока у нас тут не устроили мятеж. Мастерсон встал — на его открытом лице с дружелюбным выражением блуждала легкая улыбка.

Джорджио не верил сам себе: после того, как его силой посадили на стул, позвоночник у него болел так, словно был переломан. Униженный и ошеломленный, теряя хладнокровие, Джорджио угрожающе произнес:

— Вы заплатите за это, Лоутон. Свора ваших ищеек заплатит уже за одно это!

Полицейский улыбнулся, обнажив пожелтевшие от табака зубы.

— Ты мне не нравишься, Брунос. Мне не нравятся ни твоя смазливая внешность, ни твои очаровательные манеры, ни твой двуличный образ жизни, черт побери! Мне не нравятся ни твои деньги, ни твой бизнес, ни твоя маленькая хорошенькая женушка. Мне не нравится твоя семья вместе с твоими друзьями. Короче, как я уже говорил, я достану тебя, Брунос. Я собираюсь упрятать тебя за решетку. Упрятать на такой срок, что приговор Нельсону Манделе по сравнению с ним будет выглядеть, как легкий урок нарушителю порядка в тюрьме «Борстал».

Джорджио уставился на злобное лицо явного маньяка, нависшее над ним. И почувствовал, как внутри шевелится и растет настоящий ужас.

— Я ничего не сделал, Лоутон. Сегодня три человека видели меня в машине. Три человека! Что вам еще нужно? Чтобы королева подписала долбаное подтверждение этому?

— Мне нужен ты, Брунос, потому что ты — кусок дерьма! Ты, и Дэви Джексон, и все они, остальные. Ты просто дерьмо собачье на моих башмаках. Я должен вывести тебя на чистую воду, Брунос.

Джорджио утомленно покачал головой.

— Вы несете чушь собачью и сами знаете это. Вы, наверное, очень старались и много сделали, чтобы пришить мне это дельце… Да у меня больше свидетелей моей невиновности, чем присутствовало людей при вознесении на небеса!

Повернувшись к громадному детективу, Лоутон дружелюбно проговорил:

— Врежь-ка ему.

Молодой великан встал, и Джорджио оторопело почувствовал, что его стаскивают со стула и бросают на пол. Он ощутил вонь от грязного пола и запах отполированной кожи собственных башмаков. Полицейский раз пять пнул его в живот, после чего Лоутон наконец отодвинул в сторону верзилу, присел на корточки возле Джорджио и тихо сказал:

— Через минуту я включу классный магнитофон и зачитаю тебе твои права, потому что Петер Уилсон дал нам достаточно много показаний, чтобы упрятать тебя. Никаких поблажек не будет, греческий хлыщ. Тебя сегодня же отправят в Челмсфорд, в каталажку. Но сначала я хочу выпить чашечку чая. И за чаем немного поглядеть, как ты будешь извиваться на полу. Терпеть не могу твоей низкой душонки, Брунос! Но не принимай этого только на свой счет — я вообще-то ненавижу всех.

Джорджио усилием воли удержал желчь, уже поднимавшуюся ко рту, она обжигала гортань и язык… Это был чистейшей воды кошмар, и в глубине души он понимал: если Уилсон рассказал Лоутону все, что тот хотел услышать, то этот кошмар продлится несколько месяцев. Подняв голову, Джорджио почувствовал, что горячее желание бороться покинуло его, а вместо него пришло спокойствие. И это его удивило.

— Я ничего не сделал, и вы знаете это, — сказал он. — Меня подставили. Я докажу…

Лоутон опять засмеялся.

— Ну, конечно, докажешь. Конспирация при разбое, конспирация при убийствах, причем они усугубляются фактом нападения на офицера полиции. И это лишь некоторые из пунктов обвинений против тебя, Брунос. Но их станет больше. Они вырастут, как раковая опухоль. Я за этим прослежу. Господи, как бы я желал, чтобы мы могли, как прежде, вешать! Сегодня умер молодой парень. Ты знаешь об этом и знаешь, в чем причина, или меня не зовут Фрэнк Лоутон. Можешь упираться хоть до второго пришествия. Я не поставлю на тебя и гроша. Ты в этом дерьме по самую шею, и ради вдовы этого парня, и ради его детей я прослежу, чтобы тебя упрятали за решетку. Может, сам ты и не нажимал спускового крючка, Брунос, но был вдохновителем. Ты все это подстроил, и я докажу это. С помощью Уилсона я это докажу.

Джорджио закрыл глаза и чуть слышно кашлянул. Струйка желчи скатилась с его губ. Он посмотрел Лоутону в лицо и громко сказал:

— Мать твою, Лоутон, ты ничего не докажешь!

И тут началось настоящее избиение.

Книга первая

«Люби, — и делай, что хочешь».

«Все преимущества, которых я требую согласно моему полу, —

Это долгая любовь, когда существование или надежды уходят».

Глава 1

Петер Уилсон был напуган. Глядя в лицо Фрэнку Лоутону, он ощущал на себе всю силу и решительность этого пожилого человека. Петер провел языком по зубам и нащупал пустое место: там недоставало двух зубов. Он прикусил оставшимися зубами края раны на внутренней стороне щеки.

— Ну пожалуйста, мистер Лоутон! Я ничего не могу вам сказать, понимаете? Потому что ничего не знаю.

Фрэнк Лоутон тяжело вздохнул и посмотрел на часы, висевшие на стене в комнате для допросов.

— Вам когда-нибудь кто-нибудь говорил, как собаки понимают, что вы боитесь их? Они слышат запах вашего страха… Вот как сейчас я слышу твою вонь. — Он глубоко затянулся сигаретой и бросил ее на пол, а потом раздавил окурок тяжелым башмаком.

— Видишь ли, Петер, я хочу знать то, что ты… То есть я хочу, чтобы вы мне рассказали то, что я хочу услышать. Это ведь уже не в первый раз, а? Мы ведь с вами уже прошли долгий путь, не так ли? Помните, такое недавно показывали по телеку: дескать, я позволю вам выйти из игры, потому что вы мне помогли… Мне нравятся люди, которые помогают. Я могу быть добрым с отзывчивыми людьми. Но люди, похожие на вас такого, как сейчас, раздражают меня. Хочется ударить их и запереть в клетку. Мне очень нравится запирать людей. Это моя работа, и как раз за это меня похлопывают по спине, ясно? Ну, теперь-то я еще в хорошем настроении, но уже чувствую, как доброе настроение постепенно уходит. И для вас это не очень хорошая новость. Она означает, что я вскоре решу ударить вас… Ты понял, к чему я клоню, мешок с дерьмом?

Тихий певучий голос Лоутона напугал Петера Уилсона больше, чем любое из того, что мог бы сделать полицейский. Петер вырос, переходя из детского дома в детский дом, из приютов в приют, и каждый последующий был хуже предыдущего. Он привык к худшему. Отец и другие люди в течение более чем пятнадцати лет ужасно обращались с ним. И сам Петер был неважным сыном, стал плохим мужем и паршивым отцом. Он едва умел читать и писать и в основном пользовался словами, в которых было один-два слога. В общем, слюнтяй, ничтожество, и не более того. Он заводил шапочные знакомства с людьми, которые затем использовали его как шестерку: Петер выполнял для них мелкие поручения, дела, которыми те просто не желали утруждать себя. Он был наркоманом, злоупотреблял алкоголем, а также, что уж совсем нелепо, имел три судимости за то, что растлевал собственных детей, равно как и детей ближайших соседей.