Анна и Сергей Литвиновы - Предпоследний герой

– Как это: «В ночи призывно горела бензоколонка»? Пожар там у них, что ли?

Муж оправдывается:

– Ну, это… витрина у них светилась.

– Вот так и напиши: «Светил огонек бензоколонки», – важно советовала Настя.

А Сенька чмокал ее в нос и искренне говорил:

– Умничка ты моя! Вот повезло мне с женой: и красавица, и хозяюшка, а уж редактор какой!

И Настя млела от его похвал и неуверенно спрашивала себя: «Неужели у меня теперь все в жизни будет хорошо?»

Подозрительно как-то, когда все идет так складно…

Однако – тьфу, тьфу, тьфу – слава богу, ничего такого не случалось. Николенька в своем спецсадике чувствовал себя прекрасно. Сеня вечерами спешил домой – часто с букетом, а два раза в месяц – с приличной зарплатой. И Настина карьера шла в гору – шеф прозрачно намекал, что с осени она займет должность ведущего редактора.

Поэтому пришлось согласиться: наконец-то и в ее жизни все наладилось.

Наконец-то она, Настя Капитонова, по-настоящему счастлива.

…И вот в один из таких счастливых, безмятежных дней той весны Насте вдруг позвонила мать.

Позвонила – и безапелляционным тоном потребовала немедленно приехать к ней.

Настя послушалась – безоговорочно, как в детстве.

Ехала и злилась: «Что там еще ей в голову взбрело?» И прикидывала, как будет отбиваться от мамашкиных претензий.

Однако разговор пошел совсем не так, как представляла Настя.

– Я умираю, – сказала мать, когда дочь приехала в ее квартиру на Большой Бронной.

Произнесены эти слова были настолько просто, безыскусно и спокойно, что Настя тут же с ужасом поняла: это – правда.

Мать не сразу ошеломила дочь страшной новостью. Сперва проводила Настю на кухню, усадила, налила чаю.

Ирина Егоровна была, как всегда, величественной и спокойной. Никакого надрыва. Никакого трагизма. Однако выглядела она ужасно. Всегда тщательно следившая за собой, мать обычно смотрелась лет на тридцать пять (вместо своих сорока трех).

Теперь Настя была поражена происшедшей с ней переменой. Перед ней предстала женщина глубоко за пятьдесят, старая и больная. Мешки под глазами. Растрепанные полуседые волосы. Исхудавшие, костистые руки. Желтое, иссохшее лицо.

– Боже, мама, – выдохнула Настя. – Почему… Почему ты вдруг так решила?… Что с тобой?

– Рак, – спокойно ответила та, и короткое слово прозвучало как приговор. И припечатала – словно подвела черту под собственной жизнью: – У меня рак мозга.

– Боже мой… – пролепетала Настя. – Но… Но это же лечится… – Оглушенная вестью, она сама не верила в то, что говорит.

– Не в моем случае, – безапелляционно отрезала мать.

– Кто тебе сказал?

– Все. Сказали – все. Врачи в «Кремлевке». И в Онкоцентре. И сам академик Блохин.

Мать сидела напротив Насти за кухонным столом. Ее лицо, необычайно постаревшее, было как всегда спокойным.

Настя неотрывно смотрела на нее. Ирина Егоровна умела быть беспощадной. И к окружающим, и к самой себе. Она не признавала полутонов и всегда называла вещи своими именами. «Неудивительно, что именно матери врачи рассказали правду, – мелькнуло у Насти. – И о диагнозе, и о прогнозе. Рассказали – хотя никогда никому не рассказывают. И всех утешают… Но… Это же моя мать… Она заставит признаться кого угодно…»

Еще вчера Насте казалось, что она никогда в жизни больше не увидит мать. И даже нисколько не огорчится, когда вдруг узнает, что та – умерла. Слишком сильна была ее злость на мать. Злость и обида.

«Она искалечила мне всю жизнь», – считала Настя. И имела на то основания.

Но вот теперь, видя потерянное, опрокинутое лицо матери, она вдруг испытала к ней беспредельную жалость.

Или, может, причиной тому была знакомая с детства обстановка? Предметы, звуки и запахи? Отдаленный рокот редких машин, проезжавших по Бронной… Старая сахарница красного стекла с надписью «RIGA»… Запахи квартиры… Родной квартиры и кухни… И – матери…

– Давай-ка я налью тебе еще чаю, – с удивительной, несвойственной ей сердечностью проговорила мать. И добавила: – Мне надо тебе многое рассказать. Во многом признаться… Ешь конфетки. Вот «Мишки» – кажется, твои любимые?

За полгода до этого разговора между Настей и ее матерью, Эжен Сологуб, официальный супруг Насти Капитоновой, перешел Уездову улицу. По ней катились такие же, как в Москве, трамваи производства ЧССР – вот только улица была совсем другая: с чистой брусчатой мостовой и вымытыми витринами, за которыми были выставлены товары: и колбасы, и одежда… А встречные люди – куда красивей одеты, чем москвичи, и имели они совсем иное, несоветское, выражение лиц – европейское и куда более расслабленное.

«Они уходят от нас, – с горечью и оттенком злобы подумал Эжен. – Да они никогда и не были нашими. Мы их заставляли быть нашими… Загоняли в соцлагерь, а они только притворялись, делали вид, что они – с нами… Чужие они, эти чехи, чужие… Враги! Только и думали всю жизнь, как от нас улепетнуть. И вот сейчас, радостные и счастливые, – уходят…»

«Впрочем, от нас и собственная страна уходит… Предатели, предатели! – Уже с несдерживаемой злобой подумал он, теперь имея в виду Горбачева и его компашку, заварившую в стране такую кашу. Кашу, которую ни сам Горбачев, ни кто другой не умел расхлебать. – Сволочи! Наемники ЦРУ!… – Злоба вдруг захлестнула Эжена – с такой силой, что на секунду стало трудно дышать. – Разваливают Союз, разваливают соцлагерь!… Раздаривают западникам все, за что отцы и деды воевали, за что крови не жалели! За тридцать сребреников продаются янки!… За сладкие речи страну дарят, за комплименты и премии!…»

Сердце яростно забилось от ненависти, в глазах потемнело, и Эжену пришлось даже остановиться, несколько раз глубоко вздохнуть, чтобы привести себя в норму. Нет, нет. Стоп. Сейчас не время для эмоций. Сейчас ему надо быть хладнокровным и ловким. И расчетливым. Слишком многое значит – и для него, и для всего их дела – предстоящая встреча. Слишком многое поставлено на карту.

Усилием воли Эжен успокоился, привел свои мысли в порядок. Приступ злобы отступил.

Он поднялся по ступенькам к фуникулеру, следующему на холм Петржин. По ходу проверился в витринах фуникулерной остановки. За ним никто не следил. Впрочем, его контрагент гарантировал, что никакой слежки не будет. Слишком высокое место занимал тот в чехословацкой партийной иерархии. Слишком многое зависело от этой встречи. Для него, чеха, прежде всего.

Впрочем… Впрочем, никогда ни в чем нельзя быть уверенным… В наше время – тем более… И место встречи вполне могут слушать… Слушать, и писать, и наблюдать… Наблюдать может кто угодно… И чехословацкая «беспека», и коллеги из КГБ или ГРУ, и «штази», и «цэрэушники»… Слишком важные дела предстоит сегодня Эжену обсудить с агентом.