Эвелин Энтони - Выстрелы в замке Маласпига

Они поднимались в гору, оставляя внизу реку Магру. Дорога вилась среди сосновых и кипарисовых рощ. На этот раз он вел машину медленно, и она знала, что он делает это ради нее, в качестве уступки.

– Посмотри наверх, – сказал он. – Туда-то мы и едем. На самом верху холма стояла деревушка с маленькой бело-розовой церковкой, увенчанной традиционной тосканской колоколенкой; улицы были узкие, вымощенные булыжником. На деревенской площади играли детишки; держась за руки, неторопливо прошли две старухи, все в черном. Солнце еще припекало, но у горизонта уже струилось розовое сияние. Герцог сделал еще поворот, обогнув деревню, и остановился на краю дороги.

– Это самое красивое место в Италии, – сказал он. – Монте-Марчелло.

Перегнувшись, он открыл с ее стороны дверцу. Она неохотно вышла, он – за ней и встал рядом. Достал портсигар, предложил ей сигарету и закурил сам.

– Прости, – сказал он, – я не должен был гнать с такой скоростью. Вероятно, мне хотелось, чтобы ты обратилась ко мне хоть с какой-нибудь просьбой. Это было детское чувство. Прости.

Они стояли на вершине холма; внизу, в нескольких сотнях футах от них, лежала долина, где катились серебристые воды Магры, испещренные точками лодок; деревни Амелья и Бокка-ди-Магра с их розово-желтыми домами были как будто вписаны в пейзаж кистью живописца. Позади вздымались огромные Каррарские горы, которые казались такими холодными и зловещими, когда она смотрела на них из Замка. Теперь они величаво и мирно высились над прекрасной речной долиной, простиравшейся у их подножия. Алессандро, видимо, почувствовал, какое впечатление этот ландшафт произвел на Катарину, он положил руку ей на плечо и повернул лицом к себе.

– Это самое прекрасное место, которое я знаю, – повторил он. – Я давно уже хотел привезти тебя сюда, чтобы мы вместе могли насладиться красотой здешних мест. Но я не хотел, чтобы мы приехали сюда поссорившись.

– Но я не сержусь на вас, – сказала Катарина. – Вы не понимаете.

– Нет, – согласился он, – не понимаю. Ты говоришь, что совершенно равнодушна ко мне, но, поцеловав меня, ты показала, что это ложь. Ты считаешь, что я бессердечный итальянец, который унижает свою жену и делает все дела с особой аффектацией?

– Я считаю, что вы обходитесь с ней отвратительно. И я не люблю вас, что бы вы там ни утверждали.

– Почему же ты не смотришь мне в глаза, когда говоришь это? – Он держал ее на расстоянии вытянутой руки. – Почему ты боишься меня, Катарина? Дело тут, похоже, не только во Франческе? Почему ты так упорно борешься со мной и с собой?

Она ничего не ответила.

– Хорошо, – сказал он. – Ты не хочешь отвечать? Очень хорошо. – Он отпустил ее и отвернулся, глядя на великолепный пейзаж. – Тогда поговорим сначала о Франческе. О моей женитьбе и о том, почему между нами сложились такие отношения.

– Я ничего не хочу слышать, – помедлив, отказалась Катарина. – И ничего не хочу знать.

– Потому что ты намеренно закрываешь глаза на правду, – сказал он. – Но я открою тебе глаза. Ты выслушаешь все, что я скажу тебе о Франческе. Обязана выслушать. – Она взглянула на него; на его лице было какое-то странное, незнакомое ей выражение. – Пожалуйста, выслушай меня, а потом суди. – Она не смогла ничего выговорить, только кивнула. Она никогда даже не думала, что человек, столь неукротимо гордый от рождения, может снизойти до смиренной просьбы. – Я уже говорил тебе, что мы сильно обеднели после войны. Я говорил, что женился на Франческе, потому что она была богата. Это оскорбляет твой слух, потому что ты американка, браки у вас, как известно, заключаются на небесах, что не мешает им распасться через несколько лет. Мы не сентиментальный народ, моя дорогая. Я знал свой долг перед семьей, и я выбрал девушку хорошего происхождения и с достаточно большим состоянием, чтобы с его помощью поправить наши дела. И я любил ее. Сейчас мне очень трудно сделать это признание, но я в самом деле ее любил. Она была очень хороша собой, хотя я знавал женщин более элегантных, более сексуальных. Но меня привлекало в ней это холодное спокойствие, сдержанность. Замкнутая и недоступная, она напоминала мне картину Джотто[21]. Я очень хотел ее. И я мечтал быть счастливым и перестроить свою жизнь рядом с ней. Мне было тридцать пять, когда я на ней женился, и у меня было до этого множество женщин. Я был уверен, что смогу заставить ее полюбить меня.

Повеял легкий ветерок, и на уступчатых склонах нежно затрепетали пушистые листья олив. Катарина смотрела вниз, держась за парапет.

– Она была девственницей, – продолжал Алессандро, – и я не спешил. Был очень терпелив. Когда я сжимал ее в своих объятиях, она вся трепетала; первые дни нашего медового месяца она непрерывно плакала. Когда мы поехали в Америку, на пароходе она притворилась, будто больна, чтобы держать меня на расстоянии. Что-то было не так, но что именно – я не знал. Я считал себя очень умудренным человеком, с большим опытом, но, оглядываясь назад, я вижу, что был просто глупцом. Я полагал, что ее отпугивает секс как таковой. Я не сознавал, что она ненавидит мужчин, всех мужчин.

Он остановился, бросил сигарету на землю и медленно растоптал ее ногой.

– Мы поселились в доме у кинозвезды Джона Джулиуса, я уже говорил тебе об этом. Это было таким приятным облегчением – оказаться на людях. Я думал, что это развлечет Франческу, поможет ей расслабиться. Но это не помогло. Она избегала меня еще упорнее. В нашу честь устраивали приемы, нам показывали много интересного. Я все надеялся, что она переменится. В то же время я раздумывал, не слишком ли мягко обхожусь с ней, не глупо ли поступаю, но когда я видел в ее глазах ненависть, видел, как она вся напрягается, стоит мне подойти ближе или попытаться к ней притронуться... Тебе никогда не понять, как может действовать подобное поведение на мужчину. – Он смотрел на Катарину, и она читала в его лице глубокое омерзение. – Я застал ее с женой Джулиуса. Зашел в спальню и увидел их вдвоем. Нагишом. Они целовались, как влюбленные.

– О Боже! – воскликнула Катарина. Ветер стал крепчать, деревья внизу тревожно раскачивались; ее душило какое-то холодное тошнотворное чувство.

– Я отвез ее домой, – сказал он. – Оставил во Флоренции, у моей матери, которой я, разумеется, не мог рассказать о случившемся, и поехал в Маласпига. Моя жизнь была погублена. Я был женат на лесбиянке; развод в то время был запрещен в Италии, и даже если бы я попытался расторгнуть наш брак, скандал, который неизбежно возник бы при этом, убил бы мою мать. Я был совершенно беспомощен. Пробовал я и найти какие-то оправдания для Франчески: американка была, несомненно, очень опытная и развращенная женщина. Такая вполне может совратить неопытную девушку. Это не ее вина. Я приводил себе все возможные оправдания, но мое сердце отказывалось их принять. Несколько дней я прожил в Замке. Там было совершенно пусто. Дядя Альфредо был изгнан в монастырь; не осталось ни мебели, ни слуг; вся деревня думала, что мы покинули Замок и живем во Флоренции. Казалось, все было кончено. Судьба или Бог – словом, та сила, которая управляет нашими жизнями, нанесла семье Маласпига, казалось бы, смертельный удар. Но после долгих раздумий я решил, что не смирюсь с этим.