Анастасия Вербицкая - Дух Времени

– Тяжкий грех, Андрюша! – заговорила она вдруг глухо и слабо, словно силы оставили ее. – Теперь я вижу, ей с мужем не сойтись… И всю-то жизнь ты ей испортил…

– Ах, маменька! – Он схватил себя за кудри и рванул их. Но больше не прибавил ни слова, только зубами скрипнул.

– Не меня жалей, её… Не у меня проси прощения, а у нее. Чем ты вину свою перед нею загладишь? Она тебя не забудет. Такие ничего не забывают. И гляди, как бы греха не вышло…

Он испуганно взглянул на мать. Зеленая головка Лилеи вспомнилась ему. И он вдруг почувствовал мистический ужас.

Он встал. Ему было душно в этой сектантской комнате, где стены, казалось, укоризненными очами глядели на него, человека иного толка, иного мира.

– Советую сказать скорее!.. Через третьи руки дойдет, будет горше ей…

– Да, да, маменька… Конечно, скажу… Может быть, завтра, – рассеянно ответил он, целуя руку матери.

Но она по-прежнему осталась равнодушна к его ласке.

Он это вдруг почувствовал. Он с болью почувствовал, что между ними поднялась стена, через которую они друг друга не видят.

– Маменька!.. Вы сердитесь? Вы не простили.

Теперь в лице её он ясно прочел отчуждение.

– Больно мне, Андрюша… Ты говоришь, что меня любишь и чтишь? Нет… Кто чтит мать, тот и к другим женщинам подходит с опаской да с оглядкой… А ты разве призадумался на минуту, прежде чем её душу сгубить?

– Маменька, я протестую… Вы глубоко не правы… Что вы для меня святыня, в этом грех сомневаться! И я всеми женщинами на свете для вас готов пожертвовать! Даже моей будущей женой… Да, да… даже ею! И вы не можете, не смеете мне не верить!

Великая сила – слова! Он это знал всегда. Он опять был подле, гладил её руки и по лицу её видел, как смягчается её гордая и ревнивая душа. Но она не хотела сдаться.

– И в том, что я в Лизу влюбился, ни для вас, ни для неё оскорбления не было. Я Лизу всегда уважал…

– Хорошо уважение!.. Замужнюю-то женщину…

– Маменька, я Лизу уважал, а не институт брака, поймите!.. Я её свободной считаю… Да! Свободной, как все люди на земле!.. Маменька, я не требую от вас, чтоб вы со мной во всем соглашались. Я хочу только, чтоб вы допускали за мной право глядеть на вещи иначе, чем вы… Зовите меня беспутным, считайте меня легкомысленным… Но не говорите, что я не уважаю женщин… («Если, влюбляясь в них, не бегаю к мужьям за разрешением сойтись с ними», – хотел было он добавить, резко и со злобой. Но вовремя сдержался и смолк…)

Она также молчала, опустив глаза и сжав губы.

Совершенно расстроенный, он покинул Таганку. Предстоящее объяснение с Лизой затемняло ему блеск весеннего солнца. Упреки матери вонзались, как иглы, в его сердце. «Если случится несчастие с Лизой… Господи! Да где я себе покой тогда найду?..» Но, по тайной ассоциации идей, прелестная головка Сони внезапно всплыла перед ним, и он ей улыбнулся радостно и торжествующе… И опять почувствовал могучую, неистребимую жажду жизни, свободной, смелой, легкой… «Видно, горбатого могила исправит», – вслух подумал он и жадно потянул в себя дрогнувшими ноздрями резкий, возбуждающий воздух.

А Анна Порфирьевна, после его ухода, долго и неподвижно сидела в кресле и, сощурившись, бесцельно глядела в окно.

Она тоже почувствовала, как глухая стена поднялась между нею и любимым детищем. Впервые из знакомого ей до малейшей черточки лица его вдруг выглянул самец-хищник, тайный враг женщины, льстивый, жадный, изменчивый… Лицо Андрюши, беспомощного и милого мальчика, которого она защищала грудью от тирании отца, заслонилось другим лицом, таким же хищно красивым, с той же алчностью к наслаждению в изогнутых и как бы припухших красных губах; с тем же неумолимым и изменчивым желанием в сузившихся жестоких зрачках… Она припоминала… Образ соперницы-няньки, соблазненной её любовником, всплыл перед нею… Румяная, чернобровая, здоровая самка… Этой обиды Анна Порфирьевна не простила никогда! Гордость помогла ей пережить разрыв, свое отрезвление, даже слух о смерти её любовника. Но боль разочарования, потеря этой самой ценной иллюзии: веры в человека, веры в любовь, самая страшная из жизненных утрат, – она никогда не замирала в её душе…

По лицу Анны Порфирьевны бежали слезы… Любовь к ребенку дала ей тогда мир и забвение. И светлый образ сына, не похожего на жестокую, низменную среду, ежедневно оскорблявшую утонченную натуру этой женщины, – воскресил её веру в людей и наполнил её жизнь новым содержанием.

Да, до этого дня… до этой роковой минуты…

И пока гасло искристое солнце и весенний день, кротко улыбаясь румяными устами, умирал бесшумно, уступая место немым и печальным сумеркам, – в таинственной глубине женской души незримо умирало страстное обожание к сыну. Умирало, как этот день, гасло, как это солнце… И теми же бесшумными стопами в эту душу вошла великая печаль. Вошла великая жалость к себе, к Лизе, к будущей жене её сына… к женщине вообще… Эта страстная жалость ко всем покинутым, ко всем обманутым; ко всем, утратившим самые ценные женские верования; ко всем, кого на жизненном пути подстерегает неизбежное разочарование, как стережет путника змея в дорожной пыли, – всё это переполнило, расширило, зажгло сердце суровой сектантки. И слезы, катившиеся по её щекам, как бы уносили с собой целую полосу её жизни, – ту полосу, где безраздельно царствовал в её преданной душе светлый образ Андрюши… образ, не запятнанный ни одним сомнением, ни одной хотя бы легкой тенью… Да! Это счастие её жизни уходило, как яркий день. И вернуть его было невозможно.

А на смену шла ночь, полная тоски и одиночества…

Рука её невольно схватила колокольчик со стола.

– Где Лизавета Филипповна?.. Позовите ее!

Она не заметила, сколько времени пришлось ей ждать невестку. Не заметила, как сизые сумерки заполнили комнату и, казалось, погасили все надежды в её собственной душе…

Она очнулась только, когда Лиза остановилась на пороге её комнаты. Лиза, бледная, насторожившаяся, как лань на опушке леса, завидевшая вдалеке враждебную ей тень… «Что случилось? Зачем?» – стоял в зрачках её жуткий вопрос.

– Поди сюда! – глухо крикнула свекровь. – Сюда, ко мне!.. Ближе… На колени!..

Лиза повиновалась, как автомат. Но все тело её задрожало, и зрачки разлились от ужаса. И, обхватив руками её голову и приблизив губы к её уху, свекровь глухим шепотом, как заклинание, однозвучно и без утайки передала ей роковую весть.

Крик сорвался с уст Лизы, крик раненного насмерть животного. Руки её уперлись в грудь свекрови, голова судорожно закинулась назад в истерическом вопле… Но с невероятной силой Анна Порфирьевна сомкнула руки кольцом.

– Тише… Тише… Плачь!.. Только чтоб не слыхали люди! Чтоб нашего имени никто опорочить не смел… Богу молись!.. У него проси прощения. Не у меня… Я сама грешница великая… Через меня весь грех вышел. Как цепь, Лизанька, как цепь… Все сплелось… Не виню тебя, не смею! Где начало вины? Где конец? Не вижу… Один Бог на небе разберет и рассудит… А мы будем молиться…