Елена Арсеньева - Мост бриллиантовых грез

Но у нее же морщинки! И волосы приходится красить, чтобы скрывать седину! И хоть она выглядит лет на десять моложе, чем на самом деле, но все равно, видно же…

Или у них у всех эдипов комплекс, который они тщательно скрывают в любое другое время, кроме тех минут, когда смотрят на Эмму?

Кстати, судя по всему, она не одна такая… будоражащая. Во многих женщинах это есть, взять хотя бы Фанни или Катрин. Неведомо, конечно, какими они были во времена своей первой молодости, однако во времена молодости последней… на тридцати шагах в карту промаху не дадут, особенно из знакомых пистолетов! А вот интересно, если бы им – Эмме, Катрин и Фанни – собраться, да посидеть на троих, да обменяться впечатлениями о мужчинах, на чьем счету оказалось бы больше разбитых сердец? О да, соберись они втроем, этакие… хм… три девицы под окном, им было бы что обсудить!

Эмма нахмурилась, но тотчас тряхнула головой, отгоняя ненужные воспоминания. Не думать об этом! Не злить, не мучить себя попусту! Нет смысла!

– Я живу на первом этаже, там лифт не останавливается,[5] придется пешком, – предупредил Арман, обходя ее и начиная подниматься по лестнице.

Эмма кивнула и пошла следом.

На повороте площадки она оглянулась и увидела, что Шьен за ними не пошла – легла на коврик у громадного зеркала, укрепленного на стенке холла. Эмме и так-то было не по себе, а тут еще больше зазнобило. Надо же, какая выдресированная собака…

Открылась дверь. Эмма чуть не засмеялась. Ну и планировка! Вот уж воистину – пролетарии всех стран, соединяйтесь… в одной комнате! Квартирка – то, что у французов называется студия. Крохотулечная прихожая с дверкой в туалет. Арка – выход в столовую… она же кухня, она же спальня, она же гостиная. Дверь, ведущая в ванную. В углу той же студии крохотная газовая плита с вытяжной трубой, раковина, мойка и неудобный кухонный столик. Чуть поодаль широкий низкий диван, стол с компьютером, еще один стол, уставленный какими-то плоскими разноцветными коробками. Одна такая коробка стоит прямо на полу, чуть не посреди комнаты. Третий столик – маленький, с проигрывателем и стопкой дисков. Тут же несколько фотоаппаратов, от богатого оптикой «Canon» до какой-то зачуханной одноразовой «мыльницы». Мутное зеркало на стене, под ним тумба, покрытая пылью. Кроме этой пыли, да головной щетки, да еще низкой тяжелой вазы с поблекшими иммортелями на тумбе – ничего. Раздвинуты дверцы большого встроенного шкафа – видны стеллажи с книгами, полки с бутылками и стаканами и плечики с одеждой. Арман вдруг метнулся вперед и стыдливо закрыл шкаф. Дверцы сомкнулись с ужасным скрежетом, Эмму даже передернуло.

Окна, конечно, без штор – забраны только бледно-серыми жалюзи. От этого свет в комнате какой-то унылый. Вообще все здесь было унылое, бледное, тусклых, неживых тонов. И потому тем более яркими казались большие – примерно тридцать на тридцать сантиметров – фотографии на стенах. Портреты женщин… Нет, все это были портреты только одной женщины.

Очень красивое лицо. Впрочем, к чертам можно придраться, однако это выражение страсти, безмятежного счастья, полудетского восторга, безудержного веселья, которыми оно так и сияло, так и светилось, делало его воистину прекрасным.

– Теперь ты понимаешь, после какого события я решил подождать и не предоставлять Катрин доказательств нового увлечения Фанни? – задумчиво проговорил Арман, лаская взглядом фотографии.

Странно – все фотографии как бы размыты, изображение чуточку не в фокусе. Ну, понятно, некоторые сняты в движении, как вот эта, где женщина хохочет, откинувшись, а на переднем плане – голова деревянного коня. Карусельная лошадка. Все другие фотографии производили впечатление сильно увеличенных с маленьких. Такое впечатление, что лицо женщины было выхвачено из группы других лиц – она нигде не смотрела в объектив. Не знала, что ее снимают?

Не знала…

Эмма вздрогнула, услышав за спиной звон гитары. Обернулась. Арман, стоя около проигрывателя, держал в руках коробку от диска.

Длинное вступление, мучительный перебор струн, и вот обозначилась мелодия, а потом зазвучала песня:

Bésame, bésame mucho,Como si fuera esta noche la ultima vez.Bésame, bésame mucho,Que tengo miedo perderte,Perderte otra vez.

Целуй, целуй меня крепче,Словно этот вечер – наш последний вечер.Целуй, целуй меня крепче,Я так боюсь потерять тебя,

Так боюсь, что не будет больше встречи! —

пропел Арман, слегка фальшивя, но хрипловатый голос его звучал так страстно, так самозабвенно, что у Эммы слезы выступили на глазах.

Quiero tenerte muyCerca, mirarme en tusOjos, verte junto a mi,Piensa que tal vezMaсana yo ya estarйLejos, muy lejos de ti, —

звенели гитары.

Эмма резко вздохнула, но не сделала ни единой попытки вырваться, когда Арман подошел к ней и обнял. Его губы скользнули по ее шее, его руки потянули с плеч куртку, потом забрались под свитерок. Он медленно раздевал Эмму, а музыка звучала и звучала, и Арман напевал своим приглушенным, мучительным голосом:

Я хочу, чтобы ты была рядом,Я хочу отражаться в твоих глазах,Я хочу, чтобы ты была рядом,Ведь завтра, быть может,Я буду уже далеко,Так далеко от тебя!

Сам он не стал раздеваться, только джинсы расстегнул. Пока Арман двигался, и задыхался, и стонал, и молил ее, и проклинал, Эмма лежала неподвижно, вдыхая запах табака и какого-то горьковатого парфюма, исходивший от его свитера, слушая музыку, широко раскрытыми глазами глядя на смеющееся, счастливое женское лицо на фотографиях, украшавших стену.

Bésame, bésame mucho…

Целуй, целуй меня крепче,Словно этот вечер – наш последний вечер.Целуй, целуй меня крепче,Я так боюсь потерять тебя,Так боюсь, что не будет больше встречи —Не будет никогда!

Лицо этой женщины… блеск сжигавшей ее страсти… ее улыбка… Что в ней? Любовь? Ложь? Солнце? Туман? Губы этой женщины припухли от поцелуев, волосы разметал не ветер – их разметала рука ее любовника. Да вот она, эта загорелая рука с тяжелым металлическим браслетом часов на тонком запястье, вот она обхватила женщину за плечи… Это все, что осталось от него на фотографиях, и не понять, кто он, где он, что с ним… с кем он теперь и с кем она?

Вдруг у Эммы перехватило дыхание. Тело Армана стало невыносимо горячим, он обжигал ее и снаружи, и изнутри.

«Нет, нет, это насилие, я подчинилась насилию, шантажу, я не должна, я не могу!» – пыталась твердить она себе, но подчинялась уже не шантажу и не насилию, подчинялась наслаждению, которое накатывало на нее медленно, ритмично, неуклонно, волна за волной, волна за волной… Цунами!

Счастливое лицо с фотографий поплыло перед ее глазами. Слезы размыли его. Эмма сотряслась в рыданиях или в приступах оргазма – она не могла понять.