Оксана Семык - Капкан на охотника

— Бармину тоже взяли?

— Да, сразу же после ареста её мужа. Но, говорят, что уж у неё-то действительно не все дома. Во время задержания она царапалась и кусалась, как кошка. А потом замкнулась в себе и с тех пор не произнесла ни слова. Вот уж по кому психушка плачет! У неё в комнате нашли шкатулку с женскими локонами разного цвета. Бармин рассказал, что среза́л волосы и приносил жене в качестве доказательства совершённого убийства, и что она, якобы, сперва требовала от него отрезанное ухо или палец жертвы, но у него не хватило духу на такое.

— Кошмар! Ну и семейка! Вот так живёшь в обычной многоэтажке и даже представить себе не можешь, что у тебя за стенкой поселилась парочка маньяков. Небось, соседи о них отзываются как о приятных людях?

— Между прочим, ты права. О Барминых все, кто их знал, отзываются положительно. Её жалеют. Его преданностью жене восхищаются. Ну, и, как обычно в таких случаях только восклицают: «Что вы говорите! Никогда бы не подумали!»

— Слушай, а где Игорь доставал барбитал-натрий?

— Это лекарство выписывали Ирине как снотворное и успокаивающее средство.

— Точно! Как я сама не додумалась! Пожаловалась бедная женщина врачу на плохой сон — и получай рецепт. И фотографии Вениамина, разумеется, были взяты из журнала, принадлежащего Ирине. Я же сразу почувствовала, что здесь замешана женщина. Но меня сбила с толку «зайка», а еще инвалидность Ирины. Как я могла подозревать женщину, прикованную к креслу-каталке?

— Так ведь в детективах всегда преступником оказывается тот, кого меньше всего подозреваешь. Скрюченный калека в конце романа обычно неожиданно встаёт с инвалидного кресла и бросается бежать.

— Ты что, хочешь сказать, что Ирина тоже… — обалдело смотрю я на Пашку.

Он смеётся.

— Нет, это же не роман. Это жизнь. Увы! Она действительно стала инвалидом после того нападения. Впрочем, — посерьёзнев, задумчиво говорит Пашка, — может, это станет для неё смягчающим обстоятельством при вынесении приговора.

— Но ведь какой актер этот Бармин! — вскипает во мне возмущение. — Я-то, дура, думала, что держу его на крючке, а он в это время сам водил меня за нос! Как он мне тогда сказал? «Забавная вы». Вот он, наверное, смеялся про себя, когда рассыпался передо мной в оправданиях: «клянусь вам, что не имею отношения к этим убийствам», «ради бога, не впутывайте меня в это дело», «буду с вами откровенен». А я и уши развесила. Подозревала кого угодно, кроме него — в том числе и Курицына, и брюнета этого. Уж слишком они странно все время на меня смотрели. С чего бы это?

Пашка заливается смехом, запрокинув голову, а потом, просмеявшись, говорит:

— Ой, мать, ты у нас вроде бы не глупа, но иногда проявляешь чудеса наивности. Ты себя давно в зеркале видела?

— В каком смысле? — обижаюсь я.

К чему это он клонит?

— Да в таком! Красивая ты женщина, Татьяна Рощина, вот на тебя мужики и засматриваются. Только ты не всегда это замечаешь, — в голосе его неожиданно звучат тоскливые нотки какого-то далекого, похороненного глубоко в сердце, но не желающего умирать, чувства.

Чувствуя, что мы ступили на скользкую почву, я меняю тему:

— Пашуля, я твоя вечная должница! Ты спас мою никчёмную жизнь.

Шурыгин сразу меняется в лице, раздуваясь от гордости.

— Я ещё, между прочим, снабжал тебя информацией, без которой ты вряд ли бы распутала это дело, — набивает он себе цену.

Но меня не проведешь.

— Паш, я бы действительно не находила себе места от своей чёрной неблагодарности, если бы не была на сто процентов уверена, что ты уже выжал для себя из этой истории всё, что только можно. Ну признайся, ведь наверняка накатал об этом огромную статью?

— Она уже в наборе, — смущённо признаётся Шурыгин.

— Целая полоса?

— Ну, мать, бери больше. Две! Целый разворот.

— Ого! А в статейке, разумеется, не смолчал о той роли которую сам сыграл? — продолжаю я его пытать.

— Ну так из песни же слова не выкинешь, — разводит Пашка руками, и мы вместе заразительно хохочем.

Глава 50

В холодном воздухе мягко кружатся снежинки. Незаметно подкрался декабрь, и зима вступила в свои права. В парке тишина. Унылая графика голых ветвей деревьев на фоне серого неба, пустые скамейки. Мы с Михаилом Кожиным медленно бредём по безлюдной аллее.

Мне известно, что несколько дней назад его выписали из больницы, но с момента моего визита в реанимационную палату я избегала встреч с Михаилом. Я просто представить себе не могла, как мне теперь вести себя с ним.

Мучимая комплексом вины за свои подозрения в его адрес, за то, что он был ранен из-за меня, а также, чувствуя, что неожиданно для самой себя я влюбилась в него по уши, я боялась нашей встречи.

Я боялась его упрёков. Ещё больше я боялась его возможного равнодушия. Это было бы слишком тяжело для меня убедиться в том, что я больше не интересую Михаила. Но и не видеть его тоже было для меня пыткой. Поэтому, когда Кожин неожиданно позвонил и предложил встретиться, я, не думая, согласилась. Меня мучила совесть. Я чувствовала, что должна попросить у него прощения.

Мы договорились, что встретимся в городском парке через час.

Я ещё издалека увидела высокую фигуру Михаила: он в ожидании прислонился к детским качелям. На нём не было шапки, и падающий снег ложился на его волосы, словно покрывая их сединой. Элегантное темное пальто подчеркивало его рост и широкие плечи.

Мне одновременно захотелось и броситься у нему, и убежать прочь. Я приближалась, совершенно не представляя, как начать наш разговор.

Увидев меня, Михаил улыбнулся и сделал шаг мне навстречу. Я заговорила первая:

— Здравствуй, Миша.

Кожин ответил мне в том отстранённо-шутливом тоне, за которым мы и прежде прятали свои настоящие чувства:

— Здравствуй, Танюша. Спасибо, что пришла ко мне тогда в больницу.

Так он запомнил!

— Не знаю, что было тому причиной, — продолжил Михаил. — Возможно, просто твоя жалость. Но, даже если так, то я всё равно готов получать по голове хоть каждую неделю ради удовольствия видеть тебя, — и он сделал изящный жест, как бы снимая воображаемую шляпу.

Глядя в его серые глаза с прыгающими в них весёлыми чёртиками, я улыбнулась и уже открыла рот, чтобы отшутиться, и вдруг внезапно вспомнила его, лежащего на больничной койке, с перебинтованной головой.

Я почувствовала, как у меня защипало в носу — только бы не расплакаться! — и вместо того, чтобы сострить в ответ, неожиданно для самой себя крепко сжала руку Михаила:

— Не говори так. Нельзя так говорить! Ведь тебя могли убить! Ты даже представить себе не можешь, как я тогда за тебя перепугалась!