Татьяна Устинова - Большое зло и мелкие пакости

Дверь открылась, заглянула девушка в коротком халатике. Сидорин оглянулся затравленно, а Никоненко так рявкнул, что девушку просто вынесло его рыком обратно в коридор.

— Вы на вечер поехали с работы?

— Да. С этой работы.

— Что значит — с этой?

— У меня несколько работ, — сказал Сидорин со сдержанной злобой. — Я еще подрабатываю на кафедре в институте усовершенствования врачей. И еще в первой хирургии у профессора Икрянникова, в кардиоцентре. Я когда-то был его любимым учеником. Подавал большие надежды.

— Мне нет дела до вашего героического прошлого, — отрезал Никоненко. — Кого вы видели во дворе, когда все стали расходиться?

— Потапова. Димочку Лазаренко. Борьку Мамонтова из параллельного класса. Какого-то типа в коричневом пальто. Женю Первушина. Потом Дину увидел, чуть-чуть в стороне. Они все собирались в кафе или в ресторан. Продолжать.

— Вы собирались с ними?

Сидорин посмотрел хмуро.

— У меня нет денег на рестораны. Им даже в голову не пришло меня пригласить. Да я бы и сам не поехал.

О том, что он едва выцарапал из семейного бюджета жалкие сто рублей “на банкет”, вспоминать было унизительно. Еще унизительнее было то, что его никто и не подумал звать с собой “продолжать”.

Вот как все обернулось. А раньше с ним все дружили. Он был комсорг. Умница. Душа.

В какой момент жизни у него не стало души?

Пожалуй, когда выяснилось, что он — никто. Средний врач. Муж Нины. Никто.

— Почему вы работаете на трех работах?

— Потому что у меня семья, — сказал Сидорин мрачно, — на зарплату врача с семьей жить нельзя. На три зарплаты врача жить тоже нельзя, разве только не умереть с голоду. Можно подумать, что вы этого не знаете.

Никоненко промолчал.

— Вы не видели, как кто-нибудь из ваших одноклассников выходил на черную лестницу?

Сидорин моргнул, словно пытаясь сообразить, о чем его спрашивают.

— Куда? А… Нет. На нее из зала выйти нельзя, только через девчачий туалет. А в то крыло, где дверь, я не ходил.

— С какой стороны сцены стоял ящик с записками?

— Я не знаю. Честно. Я не видел никакого ящика. Просто внимания не обратил. Я все время…

— Понятно, — перебил Никоненко, — вы все время высматривали свою пассию, вам ни до чего не было дела.

— Она не пассия!

— Да бросьте вы! — Никоненко внезапно и сильно разозлился.

Черт возьми, почему они все так его злят? И Потапов, и гремучая змея Алина, и теперь вот Сидорин! Какое ему до них дело?

— Бросьте, Владимир Василич, — повторил он, — сколько вам лет? Шашнацать? — Он так и сказал “шашнацать”, глядя в покрасневшее гневное докторское лицо. — Что вы слюни пускаете? Слушать тошно. Вам больше заняться нечем? Демонстрируете мне страсти, Гамлета изображаете, обойденного судьбой! Я все про вас знаю. Мне полчаса хватило, чтобы все про вас узнать. Вы профессионал экстра-класса. Медсестры, когда о вас говорят, закатывают глаза. Ваш главный на вас молится, только одного боится, что вы наконец узнаете себе цену и бросите эту больницу к чертовой матери, а люди, чтобы у вас оперироваться, на год вперед записаны! Чего вам не хватает? Дины Больц, что ли?! Вам четвертый десяток, а вы все в африканские страсти играете! Сходите в зоопарк с ребенком, самое вам там место, среди макак!

— Какое право вы имеете… — начал совершенно ошарашенный Сидорин.

— А никакое! — бросил в лицо ему Никоненко и вышел, сильно стукнув дверью.

Решив, что с Диной лучше всего встречаться сразу после разговора с Ромео-Сидориным, Никоненко позвонил из вестибюля сидоринской больницы и поехал в “тихий центр”, где жила Дина.

Под вечер, в полном соответствии с законом подлости, пошел снег, и пробки были такие, что капитан сначала тихо матерился, потом стал подпевать приемнику, потом выключил его, решив, что от песен всенепременно тронется умом, и задумался.

Никаких мотивов.

Столько дней, и все еще никаких мотивов.

Полковник снимет с него скальп, особенно если Дятлов с Морозовым что-то вынюхали. Дятлов опрашивал школьных работников, которые были на вечере, а Морозов жителей двух соседних домов — не видел ли кто чего.

Итак, что мы имеем в “сухом остатке”, как говаривал учитель химии в сафоновской школе.

Дмитрий Лазаренко, который, по его словам, не писал и не читал никаких записок. Тем не менее выяснилось, что все же какую-то записку он читал, и это видел Сидорин. Когда-то крутил любовь с Сурковой, но очень быстро ее бросил. У нее от него ребенок. Она могла шантажировать Димочку или его родителей, требовать денег. Лазаренко эгоист до мозга костей, она ему надоела, и он решил от нее избавиться. С первого раза не получилось, поэтому, нарядившись в коричневый плащ, он приходит в Склиф и…

Вот с этого самого “и” у капитана начались путаница и разногласия. На бабулином плаще, который капитан видел в лазаревской квартире, все пуговицы были целы, а Суркова своей капельницей одну пуговицу оторвала — пуговица лежала теперь у капитана в кармане. Вряд ли у Лазарева есть еще один коричневый плащ с оторванной пуговицей.

Значит, плащ и пуговица не сходятся, зато имеются хоть какие-то мотивы. Пусть хлипкие и неопределенные, но мотивы.

Владимир Сидорин, застрявший в первой любви, как муха в варенье. Мотивов никаких. Никто не подтверждает, что он как-то или когда-то интересовался Марией Сурковой. Он никем никогда не интересовался. Всегда только Диной. Записок не писал и не читал, за углом школы стоял два часа, караулил приезд красавицы и курил “Приму”. Суркова сказала, что на крыльце, когда она за него схватилась, он как будто испугался или рассердился. Почему? Потому, что она оторвала его от созерцания “предмета”; или потому, что могла почувствовать под курткой пистолет?

Тамара Селезнева — Борина, Уварова, — которая почему-то так и не раздала записки из ящика “с почтой”. Почему она их не раздала? Куда девался ящик? Ни Лазаренко, ни Сидорин, ни Суркова ящика на сцене не видели. Где он был во время торжественной части и откуда возник после нее, когда Никоненко взял его с левого края сцены? Кому адресована записка “Д. Л. Ты всем приносишь только зло”? Дине? Димочке? Когда туда положили записку “Д. Ю.” с угрозами? “Д. Ю.” — это может быть только Потапов, инициалов Д. Ю. больше ни у кого нет. Записка совершенно бессмысленная и могла служить только для отвода глаз, пока считалось, что покушались на Потапова. После ночного происшествия в больнице она потеряла всякое значение. Покушались не на министра.

Алина Латынина. При мысли о ней у капитана заболел желудок, как будто туда залили смолы. У нее вполне могли быть мотивы. Она жесткая, решительная и холодная. Лучшая подруга. Ее основной мотив — Федор. Алина его обожает, но он ей не принадлежит. Именно она уговорила Суркову оставить ребенка, именно она помогала его растить, это ее ребенок, и родная мать в этой схеме совсем лишняя. Вряд ли Алина могла заставить Суркову отдать ребенка ей, значит, оставалось только пристрелить ее.