Макс Монэй - Тело Кристины

6

По жизни я муниципальный служащий. Я отвечал за безопасность эксплуатации крыш в нашем городе. В мои обязанности входило гарантировать, чтоб никто оттуда случайно кубарем не свалился. Чтобы, например, трехлетний карапуз, с неизвестной целью оставленный своими родителями на крыше без присмотра, не смог вскарабкаться на парапет, не соответствующий нормам по длине, ширине, устойчивости и другим многочисленным параметрам. Ради всех этих экстравагантных критериев я, горемычный, должен был систематически проходить по карнизу метров десять, шаркая стоптанными резиновыми подошвами. Моему напарнику, который таскал за мной портфель с измерительными приборами, тоже бы выпали на долю такие прогулки. Но он страдал такими головокружениями, что ближе чем на два метра к парапету вообще не подходил. Отпирался, обормот, отчаянно. Он соврал во время вступительного собеседования, что у него природный баланс. Как говорят циркачи, врожденная координация. По-моему, у него не было ни малейшего представления о том, что такое «природный баланс». Он ответил: «Нет, у меня нет никаких проблем с балансом», — как в разговоре отвечают: «Да, конечно, я знаю этого композитора», — хотя слышат о нем в первый раз. Но я его понимаю. Есть такие странные люди, которые вынуждают вас на мудреное вранье, и в этот момент вы молитесь только об одном — сменить бы тему. У меня так и не хватило смелости настучать на него начальству. Бедняга накладывал в штаны всякий раз, как я изображал канатоходца, чтобы поиздеваться над ним. А я, валяя дурака, пару раз действительно чуть не сиганул за борт. Он тогда чуть не разревелся, болван. Вот такая у меня работа. Мы просто отвечаем за то, чтобы N-ный гражданин не кувыркнулся в никуда. При условии, что ему не помогли. В таком случае очевидно, что я как профессионал уже ни за что не отвечаю. Я также не отвечал за совершенные самоубийства, если проверенная крыша отвечала всем нормам безопасности, хотя меня ставили в известность о каждом из них. Каждый раз, когда какой-то отчаянный делал шаг с вверенной мне крыши, мне сообщали об этом немедленно, как и семье погибшего.

— Бригада «скорой» сделала все что могла, но внутреннее кровоизлияние было слишком сильным.

Если попытка оказывалась неудачной, это ничего не меняло. На следующий день на моем столе лежало полное досье самоубийцы. Почему так, я до сих пор понятия не имею. Чтоб не прослыть бесчувственной сволочью, я так и не осмелился ни разу спросить, какая связь между мной и неудачником, размазанным по асфальту.

7

Умри кто-нибудь из моих близких, она бы меня даже не предупредила. Может, кто-нибудь, кого я люблю, уже умер. А я об этом не знаю. Вынужденное незнание — тяжелая вещь. За три года ко мне не просочилась ни одна новость из внешнего мира. Она выбросила телевизор, покорежила приемник, отказалась от печатных изданий. Она утопила наш телефон и заколотила все окна.

Она сильно облегчила мне жизнь.

В первое время я еще мечтал, что изобрету средство выйти отсюда. Что однажды она забудет закрыть за собой дверь. Мне снилось, как я ползу по лестничной площадке и стучу в дверь к соседу. Долго стучу, потому что он, естественно, в это время смотрит в глазок и никого не видит. В конце концов он открывает дверь, и я рассказываю ему все: мой страх, сумасшествие, голод. Он берет меня на руки, гладит меня, успокаивает, говорит, что все позади, что этот кошмар больше не повторится: «Вы никогда больше не вернетесь туда, она больше не сделает вам ничего, клянусь вам. Очень скоро вы встанете на ноги, и ей не придется больше плакаться в жилетку вашей матушке, а Реми отдаст вам честь указательным пальцем».

Но она ни разу не забыла закрыть дверь на засов!

Это качество ее характера в свое время меня и купило: она не из тех, кто может что-то забыть. Она никогда не забывала дни рождения. Она никогда не забывала платить свои штрафы. Она никогда не забывала закрывать дверь. Никогда.

Я уже давно перестал звать на помощь. Вокруг одни глухие. Подо мной два восьмидесятилетних маразматика каждое утро набивают карманы письмами от рекламодателей. Их диалоги — как маленькие желтые мозоли на их ладонях. А сбоку живет глуховатая танцовщица-масажистка-ясновидящая, которая решила стать писательницей. Для кого, спрашивается, надрывать голосовые связки. Нет, я окончательно и бесповоротно расстался с идеей выбраться отсюда самостоятельно. Я возложил свою надежду на окружающих. На первого попавшегося. Вор. Судебный исполнитель. Недовольный любовник. Она сама, наконец. А почему бы и нет? Рано или поздно ей самой надоест такая жизнь. А если она умрет первая? Тогда в квартиру повалят ее родичи: мамочка, с которой я не знаком, папочка, которого я тоже в лицо не знаю, сестры, которых я в глаза не видел… Боже правый! Она всегда говорила, что в ссоре со своей семьей, а может, их вообще не существует? Как же я до сих пор не вычислил, что и здесь она меня обманула! Кто вообще эта женщина? Несчастное убожество, кто она, кто? Эта женщина — моя жена. Ее Величество моя жена. «Ну и шлюха же ваша жена, месье». Спасибо, я ей обязательно передам при встрече.

Да, я ее встретил! Я только что с ней расстался! Ведь сейчас еще апрель, я думаю. Значит, мы с ней недавно встречались. Точнее, она застукала меня, когда я ушел с головой в биде. Что тут такого? Я же должен как-то мыться. Или вы думаете, что при моем росте я могу принимать душ как мне захочется? Бордель! Я сру в коробочку, между прочим. Пардон, пардон, вы забыли, у вас просто вылетело из головы. Мне не за что на вас обижаться. Должен признать, что такой экземпляр, как я, — редкость в наше время. Но я приму надлежащие меры, чтобы вы больше не забывали о моем физическом состоянии, гарантирую.

Я ЖИВУ ЛЁЖА НА ПОЛУ! Вбейте это себе в голову или прекратите сейчас же читать эту книжку. Потому что это пустое дело, если в вас нет хотя бы росточка сочувствия.

Короче, я висел тогда головой над биде, что само по себе уже сверхчеловеческое усилие в моем положении — подняться до такого уровня. Она вошла бесшумно, на секунду ее голубые глаза задержались на мне, и в этой неуловимой секунде ее голубого взгляда мелькнуло два тысячелетия мужененавистничества и вечность отвращения ко мне. Кто ж так обидел мою крошку? Какой дядя ее изнасиловал, какой товарищ избил, какой подонок ее бросил, какой друг ее предал? Что же она такое пережила, моя сладенькая, моя овечка? Может, она выросла в черном сыром подвале, может, она спала среди крыс и питалась одними пауками? Может, она звала на помощь, как я звал? Или лила слезы в собственную мочу, как я? Любовь моя, как же тебе сделали больно, что ты мне так мстишь. Но, любовь моя, ты что-то перепутала, это не я тебя бил, не я насиловал, не я лишал свободы. Любимая, оглянись назад, вспомни, разве я хоть раз заставил тебя страдать? Я не дядюшка, который лапал тебя жирными руками, я не дружок, который пинал тебя ногами в живот, я не крыса, которая отгрызла тебе пальчик. Я дурак, который подарил тебе свою жизнь, который сказал: «На, возьми мое сердце, ласкай его, соблазняй его, топчи его, делай с ним все что тебе вздумается, — оно твое». И ты вытерла об него ноги, грязная потаскушка. Ты все поняла буквально. Но ты знала, что это было просто признание в любви, ты знала.