Елена Арсеньева - Отражение в мутной воде

А зачем Виталию врать?

– Эта ужасная авария, – тихо вымолвил он, пряча глаза. – Может быть, ты видела в «Вестях»? Да ее по всем программам показывали. Он был в одной из тех машин, которые рвались, как… как связка гранат!

Взглянул в ее помертвевшее лицо, спохватился, забормотал неловко:

– Валентин как раз ехал домой, в смысле, в аэропорт, он уже собирался возвращаться…

Тина прижала ладони к щекам. Значит, одно из тех прикрытых пластиковыми покрывалами тел, лежащих на обочине, – и был Валентин?! Или нет, нет… машина взорвалась… значит, он был одним из тех обгорелых, утративших подобие человеческое, кошмарных трупов, которые полицейские пытались извлечь из покореженных останков автомобилей?

Картина встала перед глазами так пугающе четко, что по вискам пополз холодный пот. Едва шевеля рукой, Тина вытирала лицо мгновенно промокшим комочком носового платка.

Виталий топтался рядом, шумно дышал, пытаясь ее поддержать, а Тина машинально отталкивала его руку.

– Уйди, уйди… – бормотала с глухой, необъяснимой ненавистью. – Уйди, я так и знала! Я все это своими глазами видела. Он там сидел, просто сидел на скамеечке, а какая-то девка подошла и трижды выпалила в него, в упор! Она его изрешетила, он даже слова сказать не успел, ничего не успел, не то что убежать. Как же так? За что? Убить… в таком месте! Как же можно!

– Тина, Тина, – послышался рядом перепуганный шепот Виталия. – Что ты? Он в аварии погиб, что ты такое говоришь?

Ах да. Катастрофа на шоссе! Она и забыла.

Вдруг стало холодно – так холодно, что зуб на зуб не попадал.

– Уйди, – прошептала Тина. – Уходи…

Но Виталий остался на месте, а ушла она сама – боковой улицей, чтобы не натыкаться каждую минуту на посторонние взгляды, не слышать шума автомобилей, обрывков человеческой речи, всего такого живого, невыносимо живого. Чтобы поскорее оказаться дома, забиться в какой-нибудь угол… сидеть там, не видеть никого…

– Ой, я скоро сопьюсь от всех этих поминок, – сокрушенно сказала Света и снова взялась за бутылку.

Тина с трудом отвела взгляд от рюмки, в которую, гипнотизирующе булькая, лилась бойкая прозрачная струя.

– Да? И кого еще ты поминала?

– У моей бывшей однокурсницы по радиофаку муж погиб. Ты небось слышала: взрыв в офисе «Элементарных навыков». Ну, где этими кассетами со сверхбыстрым английским торговали.

– Что ты говоришь?! – поразилась Тина. – Нет, я не знала… Там люди погибли, да?

– Куча народу, человек пять. Кроме директора – его как раз не было. Кошмар, кошмар!

Тина понурила голову. Пять человек! Пять мужей или жен остались одни… как она. До чего жесток к людям мир!

– Вся штука в том, что мы жалеем не умерших, а живых. – Света подняла рюмку. – Себя самих, строго говоря, жалеем, которые теперь остались одни и… ну, словом, одинокими остались мы. Давай выпьем теперь, чтоб это поскорее прошло.

Тина подняла отяжелевшие веки. Света с сосредоточенным видом разливала водку по стопочкам. Уставилась на опустевшую бутылку – и с мрачным удовлетворением сунула ее под стол.

Ого! Значит, они на пару усидели-таки бутылочку. Светка говорила правду: первая рюмка – колом, вторая – соколом, третья – мелкими пташками. А еще она говорила, что эта водка у нее в ларьке – самый ходовой товар, влет идет, даром что левая, безакцизная.

– Ничего, – бормотала Света, сурово глядя на Тину: она была, совершенно как М. Горький, убеждена, что жалость унижает человека. – Ничего, ты еще молоденькая, найдешь другого, еще не будешь знать, куда этих кобелей девать.

Тина безнадежно махнула рукой. Неужели Светка права – и ей внушает ужас не столько страшная смерть Валентина, сколько та пустота, которая теперь образовалась в ее жизни?

– Во мрак, да? – прошептала беспомощно. – Мне ведь даже на могилку к нему не сходить. Похоронят его в Москве. Виталий бормотал что-то, будто единственные его родственники – отец и мачеха. Отец вообще глубокий старик, вдобавок парализованный, мачеха за ним ходит. Ей и передали… прах. Урну с прахом, понимаешь? Все, что они там соскребли с этих обгорелых машин…

Ее передернуло. Света, которая зачарованно слушала, вдруг спохватилась, сунула Тине в одну руку рюмку, в другую – бутерброд:

– Ладно, не углубляйся особенно в тему. Пей давай!

Тина завороженно уставилась на колебание разноцветных бликов на поверхности прозрачной, слегка пахнущей лимоном жидкости.

– И они его еще не похоронили, – сказала с тупой пьяной настойчивостью. – Мачеха боится, что отец этого известия не перенесет.

– Да ладно, брось ты! – сердито махнула своим бутербродом Светка. – Как это так – еще не похоронили?! Что, он у них в холодильнике лежит, что ли? В смысле, стоит?

– Нет, почему в холодильнике? – удивилась Тина. – Зачем? Может, на балконе? Вот у нас проходила одна заметка – еще в прошлом году, но я запомнила. Это такой кошмар! Одна бабка померла и завещала себя кремировать. А это дорого. Ну, кремировали, а денег на сами похороны не осталось. Или жалко стало выкладывать на поминки да на всякое такое. И родня никак не могла между собой договориться, кто же эту несчастную урну хоронить будет. И передавали ее то одному, то другому, а потом сунули к кому-то на балкон – до лучших, мол, времен, и она там чуть ли не год стояла, в этом колумбарии на свежем воздухе. Кошмар, да?

– Тьфу, какая гадость! – передернулась и Света. – Ладно, пей, хватит умничать. Читать надо меньше! И вообще, бросай ты эту газету, сколько раз говорено. Сплошное засирание мозгов… то есть засорение. Наше время такое: чем меньше думаешь, тем лучше. Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу. И что тебе там платят, какие деньги? Давай я тебя лучше в ларек устрою, хочешь? Там за день так нарезвишься, что в голове сплошной вакуум. И все по фигу. Усталость – она, знаешь, лучший транквилизатор. И покрепче этой водяры с ног сшибает… Да что ж это мы сидим, как две дуры? Давай по последней. На помин души новопреставленного раба Божьего Валентина. А ты ничего, ничего, Тиночка, не кисни. Выживешь! А если пойдешь ко мне в напарницы – еще как выживешь! Ну, хлопнули?..

Светка была права: она выживала. А с другой стороны, куда денешься? Первые дни все казалось невыносимым – не ждать его звонков, не спешить на свиданки, не подкарауливать шаги за дверью, не колготиться на кухне в поисках наикратчайшего пути к сердцу мужчины… И какой это дурак сказал, будто работа – лучшее лекарство? На ней ведь еще надо сосредоточиться, заставить себя отрешиться от мыслей, что никогда, никто больше…

Почему же – никто, никогда? То и было самым страшным, что Тина прекрасно понимала: выжить – это не только пережить смерть Валентина, перестать тосковать по нему, но и пустить в свою судьбу кого-то другого. Ей всего двадцать семь, разве проживешь век одна? Как долго еще жить, как все неизвестно, неопределенно, мрачно! Нет – даже думать об этом страшно.