Бремя одежд. Болотный тигр - Кэтрин Куксон
Грейс сидела на тахте в гостиной и чувствовала в себе такую легкость, какой ей не доводилось ощущать уже многие месяцы, даже годы. Джейн рассказывала ей во всех подробностях о том, как она встретила самого замечательного человека в мире. «И почему это все семнадцатилетние девчонки всегда говорят одно и то же?» – размышляла Грейс. Как печально, даже ужасно, что иллюзии являются неотъемлемой частью человеческой жизни: через них нельзя перепрыгнуть, их нельзя обойти – их можно только пережить. Единственным утешением было то, что в таком возрасте человек не сознает, как он беззащитен перед окружающим миром, не замечает, как утомительны и скучны для других его повествования или, наоборот, как они до боли близки кому-то. В юном возрасте и думается по-юному – а почему бы и нет? Действительно, почему?
– Да, дорогая, я слушаю.
И Грейс продолжала слушать, как ее дочь встретила человека своей мечты. Его звали Джордж Астер и, несмотря на то, что он был на пятнадцать лет старше, она, Джейн, знала, что это – ее идеал. В глубине души Грейс хотелось верить, что так оно и будет.
– Мне ужасно неприятно, мамочка, что я наврала ему про свой возраст, но на вид мне все равно можно дать восемнадцать, я это точно знаю. Я скажу ему правду после праздников, когда все как-нибудь уладится, он и намерен все уладить, – она возбужденно хихикнула и добавила: – Он тебе понравится, мамочка.
– Ну, – сухо улыбнулась Грейс, – может оказаться и не совсем так. Тещам обычно не нравятся зятья, но я уже чувствую, что он вызывает у меня симпатию, – проговорив это, она сползла с мягких подушек, в которых буквально утопала, и направилась к камину. Да и кто не почувствовал бы симпатию к человеку, который сделает тебя свободной?.. Нехорошо так думать: она как будто хотела избавиться от Джейн. Нет, это неправда, о, нет… нет. Грейс полагала, что младшая дочь не заговорит о браке еще год-два, может, даже больше; она давно уже примирилась с мыслью о том, что лишь тогда, когда будет определена жизнь младшей дочери, она, Грейс, сможет сказать себе: «Теперь я могу жить для себя».
А что если Джейн повторит тот же путь, которым прошла она? Этот Джордж Астер был даже старше, чем Дональд, когда Грейс выходила за него замуж. Она не должна допустить, чтобы Джейн была несчастной, даже ценой собственной свободы. Грейс мысленно увидела, как ее дочь старается не опуститься, и паника начала вновь овладевать ею. Но она переборола страх. Не возраст был тем дамокловым мечом, что висел над ней и Дональдом. Ничего не изменилось бы, даже если бы ему было ровно столько, сколько ей.
– С тех пор, как это произошло, я начала понимать ваши отношения с папой, – говорила Джейн, глядя в спину матери, стройную, как у девушки, но уже не такую гибкую. Плечи Грейс на какое-то время расправились, стали необычайно прямыми, и Джейн, обращаясь как будто к ним, просительным тоном продолжала: – Мамочка, я чувствую, что должна поговорить о папе. И не надо сердиться на меня из-за этого. То, что я не вспоминаю о нем, как-то отдаляет меня от него, а сегодня – особенно сегодня – я почувствовала, что он совсем близко, как будто… ну, я не могу как следует объяснить, но он будто просится, чтобы его пустили сюда. Вот почему я положила под его портретом цветы…
– Прекрати, Джейн!
Крик Грейс как ножом отрезал конец фразы. Какое-то время девушка пристально смотрела на спину матери, потом опустила голову и прикусила губу.
Воцарилась неловкая тишина, затем, как будто для того, чтобы снять напряжение, возникшее в комнате, кто-то запел на улице рождественский гимн. Как раз в этот момент дверь гостиной распахнулась, и в комнату вошел Стивен с охапкой веток остролиста.
Грейс повернулась к нему, как бы с облегчением, и уже спокойно спросила:
– Это дети поют?
Стивен кивнул.
– Да. Человек двенадцать, – его голос звучал как-то натянуто и неестественно.
– Ты займешься ими?
Он ответил не сразу. Положил ветки у камина, потом сказал:
– Там у парадного входа Эндрю.
– Эндрю? – переспросила Грейс, как будто не знала, о ком идет речь. – О, а я думала, что он вернется где-нибудь на второй день Рождества….
– Не знаю – он у парадного входа, – Стивен выпрямился. – Почему он не пользуется задним ходом?
– Не говори глупостей, – проговорила Джейн, вставая с тахты. – Ты же знаешь, что Пегги огреет его сковородкой, если он сунет нос на кухню… «Фурия в аду ничто…»[6] А почему ему не заходить в дом, как всем?
– Потому что это не его дом.
– Стивен! – во второй раз за последние несколько минут Грейс повысила голос. Слово прозвучало так резко, что Стивен и Джейн застыли на месте, как будто играли в «статуи». – Оставь этот тон. Эндрю не какой-нибудь… э… э… он друг нашей семьи, который всегда тратил свое свободное время, чтобы помочь нам. Он занимался у нас по хозяйству и работал в саду только… только потому, что делал одолжение вашему отцу. Я уже говорила вам об этом. Джейн, иди и впусти Эндрю.
– Да, да, хорошо, мамочка.
Стивен отвернулся от матери, которая сердито смотрела на него, и занялся ветками. Ее поведение выводило его из себя. Если бы он только мог, он сказал бы этому Эндрю Макинтайру: «Уходи! И больше никогда не возвращайся, даже близко не подходи в этому дому!» Ему никогда не нравился этот человек. Его отец тоже не любил Эндрю, хотя ни разу не говорил о нем ничего плохого. Впрочем, уж если на то пошло, Стивен никогда и не слышал, чтобы отец произносил это имя, но все равно он знал, что тот не любил Макинтайра.
Антипатия Стивена к Эндрю имела и конкретную основу. Далеко не последнюю роль играло то, что Эндрю никогда не обращался к нему «мистер Стивен» или «молодой хозяин», как делали другие жители деревни. А еще он никогда не называл мать «мадам» или «мэм». Стивен не мог припомнить, чтобы этот человек вообще как-то называл мать, даже по имени, как будто он считал себя равным с ней или даже со всеми членами семьи. Вот почему он так чурался жителей деревни. Он всегда задирал нос, этот Эндрю Макинтайр, или, как говорят о таких гордецах, ему слишком жали собственные ботинки. Хотя в голову Стивена лезли отнюдь не те мысли, каким подобает быть у христианина, он не упрекал себя за это.
