Олег Рой - Двойная жизнь

Хлоркой воняла даже квартира, куда – к страшно постаревшим за недолгое, в общем, время родителям – он вернулся. Вернулся – и пожалел. Сверстники уже куда-то разбрелись-разъехались – кто в армию, кто за «длинным рублем» на дальние стройки и буровые, кто в институты. Даже девчонок стало как-то заметно меньше – остались в городке в основном те, кто уже успел выскочить замуж, они жили какой-то своей непонятной семейной жизнью.

Ну, здесь ловить больше нечего, решил Костя, помнивший, как городок относился к «клейменым». И завербовался на Камчатку, на рыболовецкий сейнер. Жизнь-то вроде не закончилась еще, надо хоть мир посмотреть, вольного океанского воздуха глотнуть.

Океанского воздуха было в изобилии. А вот с «посмотреть мир» нарисовались сложности. Железная коробка сейнера, неделями и месяцами болтавшаяся посреди одинаковых, как близнецы, волн, была изучена до последней заклепки – и больше смотреть было не на что. Это только с берега, и то издали, кажется, что море – сплошная романтика. На деле же угрюмые серые волны, вязкие туманы, внезапные снеговые заряды и непрерывно висящая в воздухе водяная морось, так что кажется, будто двигаешься сквозь какую-то отвратительно гигантскую холодную похлебку, – все это столь же уныло, как асфальтовый плац в колонии, и надоедает так же быстро.

Иногда, правда, капризная здешняя природа все-таки баловала. Посреди нескончаемого, выматывающего душу ненастья распахивалось вдруг светлое окошко: свинцово-белесые тяжелые тучи растворялись в небесной синеве, океан переливался бирюзой и аквамарином, а на горизонте, словно нарисованные серебряным карандашом прямо по безмятежной синеве, возникали конусы вулканов. Царившая над всеми Ключевская сопка выглядела совершенной до нереальности. Словно старинный художник из соседней – рукой подать – Японии, обмакнув кисть в серебряную тушь, легко, одним мастерским росчерком начертил над безупречным горизонтом безукоризненно точный иероглиф – загадку для будущих веков. Чтобы каждый, кому выпадет счастье его увидеть, даже не пытался понять, что он означает, а лишь наслаждался, впитывая в память совершенство серебряных линий.

Впрочем, думал про себя Костя, вряд ли кто из команды сейнера не то что задумывался, а хотя бы обращал внимания на окружающую красоту. Все лишь радовались краткой передышке в череде бесконечной серости, расслаблялись, наслаждаясь возможностью просто так, помимо работы, поболтаться по палубе, потянуться, подышать. Подышать не влажно-ржавыми запахами корабельного нутра, а свежей морской солью. Работа-то и впрямь была каторжная. И народ тут собирался хоть и разношерстый, но с более-менее сходными целями – поймать «длинный рубль» (а платили тут весьма и весьма неплохо) и свалить «на материк». Куда угодно, лишь бы вырваться из вечно серого и вечно пасмурного плена. Удавалось, однако, не всем. Да почти что никому.

Когда сейнер возвращался в Петропавловск-Камчатский – в Питер, как здесь говорили, словно приближая себя к бесконечно далекой, изысканной Северной Пальмире, – ночные огни этого захолустного в общем-то города казались одичавшим «мореманам» роскошным блеском Рио-де-Жанейро или Буэнос-Айреса, не меньше. Изголодавшая по ярким краскам и звукам душа неумолимо требовала праздника. Праздника, для которого на берегу было приготовлено все. В шикарном «Вулкане» и заведениях рангом помельче гремела музыка, звенел женский смех, зазывно блестели глаза и губы местных красоток, шипя, искрилось шампанское, сверкала в рюмках водка, солидно переливался темным янтарем коньяк в пузатых бокалах. Можно ли было устоять против соблазнов? Ноги, не слушая доводов рассудка, сами несли к дверям манящего (и вполне доступного, что подтверждал шевелящийся в карманах «длинный рубль») рая.

У особо везучих неземное счастье растягивалось на несколько дней, а то и на неделю. Но в большинстве случаев вкусивший райской жизни бедолага уже на следующее утро обнаруживал себя где-нибудь на барачной окраине – когда в гордом и сыром одиночестве придорожной канавы, когда в полутемном подвале посреди компании сомнительных личностей неопределенного пола. Определенным всегда было одно – полное отсутствие как денег, так и каких бы то ни было воспоминаний о том, как и куда они исчезли. Растаяли, испарились. Вода дала – вода взяла, как говорят чукчи и прочие «коренные» северные народы. В «Питере» таких не было, но поговорка ходила.

И все шло по прежнему кругу: ржавый сейнер, океанская болтанка, изредка балующая ясными солнечными «окнами», и рыба. Рыба, рыба и опять рыба. Холодная, скользкая, колючая. Скрежет лебедок, красные, непрерывно ноющие руки – и опять рыба и рыба. А потом – берег, огни, музыка, женский смех, стеклянный звон бокалов. И снова – серая окраина, пульсирующая чугунной болью голова и пустые карманы. Бичи – они везде бичи, пожимали плечами местные, считавшие таких вот «рыбаков» пропащими. Вполне справедливо считавшими. Вырваться из бесконечного круга не удавалось почти никому. Мечтали, клялись, что в последний раз, что – домой или хотя бы просто «на материк», а там начать нормальную жизнь… Благими намерениями, как известно, вымощена дорога в ад. И еще неизвестно, что ближе к аду – каторга на ржавой посудине посреди бесконечного океана или яркий ресторанный «рай».

В детстве Костя страстно любил карусель – пестрый шатер, под которым весело кружились лошадки, гигантские гуси, даже один сказочный дракон – тянул отца за рукав, упрашивал: еще, пап, еще, ну можно? Однажды – Костик тогда окончил второй или третий класс – отец, вздохнув и скептически приподняв бровь, выдал ему какую-то немыслимую сумму: на, крутись сколько влезет. Сколько тогда в него «влезло»? Десять «сеансов»? Пятнадцать? После пятого включавший волшебный шатер дедок начал его останавливать: мол, хватит, парень, ты зеленый уже. Но Костя вручал служителю очередной, оторванный от длинной, выданной в кассе бумажной ленты билет и с гордым видом пересаживался на другую фигуру. Потом пересаживаться перестал. От пестрого кружения мельтешило в глазах и что-то екало в животе. Но он, судорожно вцепившись в седло, продолжал «получать удовольствие» – ведь это же карусель! Когда билеты наконец закончились, он сполз на дощатый пол шатра и понял, что сойти с карусели не сможет – ватные ноги не держали. Дедок, охая и качая неодобрительно головой, вывел его за ограду, к кустам сирени. От душного запаха Костю вырвало. Потом еще раз. Он лежал на пыльной траве, шмыгал носом и старался не поворачивать голову, чтобы не увидеть ненароком пестрого веселого кружения. Во рту было сухо, кисло и горько.