Элен Гремийон - Кто-то умер от любви

Я вошла в комнату Анни, вырвала Камиллу у нее из рук и заперлась у себя. Камилла плакала, но меня это не трогало, мое сердце уже ни на что не отзывалось, даже на этот плач, оно превратилась в тяжелую глыбу льда. Шок оказался слишком жестоким, мне было трудно дышать. Я ничего не понимала. Мне и в голову не приходило, что «деринджер» может быть заряжен. Я впервые дала Камилле молоко из бутылочки; поначалу она ее не брала, потом начала сосать. Я слышала, как Анни колотит в мою дверь, мечется по дому, зовет на помощь. Положив Камиллу на пол, на ковер, я вышла из комнаты, заперла за собой дверь и спустилась вниз. Анни спросила, что я сделала с ее ребенком. Я ответила — настолько же спокойно, насколько она была взволнована, — что не понимаю, о каком ребенке она говорит, ведь у нее нет никакого ребенка. А потом яростно бросила ей в лицо:

— Поль во всем мне признался, я знаю о вашем романе, о ваших свиданиях.

И я подробно описала ей их ласки в самых откровенных, самых жестоких словах, непереносимых даже для бесстыжей шлюхи. Она слушала меня, мотая головой, словно говоря «нет», «нет». Она затыкала уши от стыда, от унижения. Я думала, она разрыдается, но ее глаза оставались сухими. Слезы рассеивают внимание, а ей нужно было слушать и слышать. И это пересиливало ее отчаяние.

— А однажды он научил тебя, что нужно делать, пока его нет с тобой: он велел тебе лечь на кровать и поднять юбку, взял твои пальцы — пальцы левой руки — и, поцеловав их, приложил к тому самому месту — к клитору, между большими губами. А другую твою руку он положил тебе на грудь. И сел рядом с тобой, раздетый догола. Его член затвердел, поднялся, и он велел тебе смотреть на него. До тебя он не дотрагивался. Только шепотом подсказывал, что нужно делать. И ты все покорно исполняла, грязная тварь. Ты терла пальцами то место, сперва тихонько, потом все быстрей, все яростней, не спуская глаз с его пениса. А потом ты напряглась, как струна, и застонала, и твое тело выгнулось в судороге наслаждения, и тогда Поль обнял тебя и стал укачивать, как маленького ребенка.

«А ты станешь делать это, когда меня рядом не будет?»

Она не могла не поверить, что такие подробности я могла узнать только от мужа. Да и кто бы на ее месте заподозрил правду — что я пряталась в нескольких метрах от них, за тяжелыми портьерами, сжавшись от боли и ненависти?! Я хотела облить грязью эту их близость, навсегда осквернить наслаждение, которое она получала в объятиях моего мужа и рядом с ним, испоганить все, вплоть до воспоминаний о нем. Теперь, думая об их любви, она неизменно будет представлять себе, как Поль признается мне во всем, уверяет, что не придавал этому значения — просто позабавился с девчонкой несколько месяцев, вот и все, — и как умоляет меня простить и забыть.

Как же долго я воображала эту нашу схватку! Как тщательно обдумывала все детали, шлифовала каждую фразу, выбирая самые злые, самые ядовитые выражения. Вынудить Анни бежать, довести ее до отчаяния. Помешать ей трубить на всех перекрестках о своем несчастье, предъявляя в качестве доказательства еще не оправившееся от родов тело. Любой врач, не колеблясь ни секунды, мог бы установить, какое из двух наших тел дало жизнь ребенку. Я должна была унизить и растоптать ее так основательно, чтобы ей и в голову не пришло обратиться к врачам; я должна была внушить ей, что у нее нет выхода, что ей никто не поможет.

— А ведь я тебя обманула!

При этих словах Анни встрепенулась и вопросительно глянула на меня, в надежде, что я сейчас откажусь от всего сказанного, что у меня есть для нее другое объяснение, не такое чудовищное.

— Да, я тебе солгала. Поль никогда, ни в одном письме не передавал тебе привет. Я просто говорила то, что тебе хотелось услышать, и говорила только для блага моего малыша. Да, кстати, совсем забыла: Поль был так счастлив, узнав, что я беременна! И все время твердил одно: наконец-то у нас будет настоящая семья. Мы ведь заслужили это после всего, что перенесли… Запомни хорошенько: когда мужчина лишается семьи в каких-нибудь трагических обстоятельствах — что и случилось с Полем, — он думает только об одном: как бы создать новую, даже если не очень-то ценит семейные радости. А любовницы — и это ты тоже запомни, пригодится для дальнейших похождений — всего лишь развлечение для мужчины, который окружен семьей, прочие же стремятся создать таковую, вот и все… Секс — он, конечно, сильней мужчин, но семья сильней всего остального, вот так-то!

Дверь с грохотом захлопнулась за ней. Слава богу! С этим покончено!

А в ушах у меня все еще звучал выстрел. И тело Альто все еще плавало в ванне. Я не понимала, как это могло произойти. Поль никогда не держал коллекционное оружие заряженным, и «деринджер» не составлял исключения. Патроны мирно спали в ящике его письменного стола, сваленные вперемешку. Как говорила Софи, «тут и кошка своих котят не отыщет».

Поль ни за что не стал бы заряжать револьвер, перед тем как отдать Анни, это было не в его привычках, коллекция оружия напоминала ему об отце, и только; он не придавал ей практического значения.

Но если не он, то кто же мог зарядить этот револьвер?

Страшный ответ напрашивался сам собой. Это Анни упорно и терпеливо перебирала патроны один за другим, пока не нашла тот, что послушно скользнул в ствол. А потом насыпала порох. Вот и все, готово.

Моя жажда мести была настолько сильна, что я ни разу не подумала о ее ненависти ко мне. Значит, она собиралась меня убить, ведь не заряжают же револьвер просто так, от скуки. Что же ее остановило? И что спасло меня от смерти — простая случайность? Или у нее, как и у меня, не хватало духу убить человека?

Убийство — это сочетание обстоятельств и темперамента; у нас обеих обстоятельства имелись, но ни ей, ни мне недоставало темперамента. Я ведь тоже много раз думала о том, чтобы убить ее, но в итоге просто вышвырнула за дверь. Самая жгучая ненависть, не подкрепленная темпераментом убийцы, никогда и никого не лишит жизни.

Едва за ней захлопнулась дверь, как я уже пожалела о том, что моя ненависть пересилила благоразумие, а оно подсказывало, что лучше было бы держать Анни при себе.

Все последующие недели меня терзал неотвязный, параноидальный страх. Теперь ее отсутствие казалось мне более угрожающим, чем присутствие. Что она предпримет? Поверила ли она моей лжи? Будет ли и дальше ждать Поля? А Камилла? Неужели она так легко от нее откажется? Я не могла ответить ни на один из этих вопросов.

Я попросила Жака остаться в «Лескалье» — по официальной версии, чтобы поддерживать на вилле порядок, а на самом деле — чтобы следить за Анни, вернувшейся в Нюизман. Теперь я знала, где она находится, но это меня не утешало. Когда Жак сообщил мне о гибели ее матери, я, как ни ужасно, обрадовалась, решив, что Анни уже не тронется с места, посвятив себя заботам об отце.