Светлана Демидова - Рубиновая верность
– То есть ты не позволишь мне прикрыться?
– Я действительно очень люблю свою дочь, – после длительного молчания ответил он.
Я вспомнила, что готова была бы пойти на похороны голой, если что… и не стала уговаривать Ардаматского. Наплевать мне на всех. Похороню Илью и удалюсь из мира бизнеса навсегда. И пусть эта элитная тусовка чешет языки сколько хочет. Какое мне до них дело! В письме Назаренко было еще требование, чтобы моим спутником на похоронах был все тот же Ардаматский. Это меня устраивало. Ленечка не увидит меня в таком претенциозном виде, и на том спасибо.Похороны Назаренко были пышными и кошмарно долгими. На меня в моем голом платье и с вуалью на лице смотрели, как на сумасшедшую, но я к этому была уже готова. Меня томило другое. Я вдруг поняла, что, несмотря на длинные выспренние речи, никто из присутствующих не сожалеет об Илье. Лощеные мужчины в черных костюмах большей частью являлись его конкурентами. Со смертью Ильи они выходили на новые рубежи частного предпринимательства и готовились вовсю развернуться на его рынках сбыта. Немногочисленные компаньоны и сторонники тоже, похоже, собирались погреть руки у потухающего костра бизнеса Назаренко. Они никак не могли сохранить на лице подобающего случаю трагического выражения. Сквозь маску скорби то и дело проглядывало нетерпеливое желание поскорее освободиться от тягостной обязанности, чтобы успеть урвать от пирога Ильи кусок пожирнее.
Женщины выглядели еще отвратительнее. Почти все они либо когда-то состояли в интимной связи с Назаренко, либо намеревались в таковую вступить не без выгоды для себя. Я видела на лице Ларисы Измайловой выражение такого гадкого торжества, что хотелось выцарапать ей глазенки. Лица других женщин имели сходное выражение брошенных шлюх, за которых наконец-то отомстила жизнь.
Рядом с гробом стояла и мать Ильи, по-прежнему оранжевоволосая и безучастная. Она не пролила ни слезинки. Мне казалось, что она, застыв в состоянии прострации, думает совсем о другом. Возможно, о том, что теперь никто никогда не займет все четыре конфорки плиты в ее квартире, даже если компания «Маргарита» в отсутствие Ильи совершенно разорится.
Самым приличным человеком из всех присутствовавших был Ваня Ардаматский, но и его лицо кривилось не столько от горя по поводу безвременной кончины босса, сколько от страха на предмет того, правильно ли он распорядился похоронами и, в частности, моим траурным туалетом. Вдруг душе Назаренко, невидимо присутствующей в прощальном зале, покажется, что платье, как лошадиная подпруга, не слишком хорошо на мне пригнано! Куда тогда прятать Валечку?!
Словом, я была единственной, кто ронял слезы по Илье. Хорошо, что под густыми складками вуали этих слез никто не видел. Смотреть на гроб я избегала. Назаренко так сильно пострадал в катастрофе, что его лицо под толстым слоем макияжа не имело ничего общего с лицом того человека, которого я знала. Это было и страшно, и хорошо одновременно. Судя по письму, он решил уйти из жизни добровольно, и все-таки эту волю навязала ему я. Лежащий в гробу был как бы не совсем Илья, и поэтому я не испытывала перед ним такой мучительной вины, какая, безусловно, терзала бы меня, будь его лицо прежним. Я глотала слезы и говорила себе: «Ну ничего, скоро все наконец закончится. Я сниму с себя это жуткое платье, схожу в церковь, поставлю за упокой души Ильи самую толстую свечу, и мне сразу станет легче». Наивная, я не знала, что с похоронами Назаренко ничего не закончится. Голым платьем и дорогим лакированным гробом все только начиналось.
На следующий день в моем почтовом ящике лежало письмо, на конверте которого все так же, без запятых, было написано: «Рита не вздумай выбросить письмо не прочитав от этого многое зависит Назаренко». Надо ли расписывать, как дрожали мои руки, когда я доставала из конверта письмо с того света? Я приведу его полностью, слегка причесав и исправив ошибки. Вот оно: ...«Девочка моя!
Ведь ты же моя девочка, а потому не сможешь от меня избавиться никогда. Я принял решение. Ничего изменить нельзя. Ты меня не любишь. Выяснилось, что без твоей любви мне незачем жить. Свой бизнес я уже пережил. Мне ничего не интересно. Я готов был работать для тебя. Без тебя смысла нет. Ни в чем. Простить тебе то, что ты лишила мою жизнь смысла, я не могу. Уходя, я оставлю о себе долгую память. „Маргариту“ и все дочерние фирмы, все магазины и все имущество наследуешь ты. Другая женщина, возможно, обрадовалась бы, но ты захочешь избавиться от богатства, продать фирму. Не сможешь. До тех пор не сможешь, пока будет жив твой хмырь Зацепин Леонид Сергеевич. Так хитро составлено мое завещание. Трудиться для процветания моего бизнеса тебе не нужно. Все запущено и работает как часы. Управляющие станут богатеть только в том случае, если будут хорошо работать. И они будут, потому что у всех семьи, дети. Детей никто не захочет потерять. Все они предупреждены и знают, что я всегда держал свое слово. Буду держать и мертвый. Все рассчитано и взвешено. Ты задохнешься богатством, девочка моя! Ты запросишь у небес смерти своему хмырю или себе самой. Возможно, тебя кто-нибудь услышит, и мы снова встретимся. Говорят, тот мир лучше. Проверим, Ритуля?
Твой Назаренко.
Только твой. Теперь уже навсегда. Страшное слово – навсегда, не правда ли, моя девочка?»
Я не смогла даже испугаться. Все происходящее казалось мне до такой степени нереальным, что лучше всего было об этом не думать вообще. Я скомкала письмо, выбросила его в мусоропровод и ничего не сказала Ленечке. Сделала вид, что никакого письма не было, и мы с Зацепиным принялись жить в моей квартире дальше. Не могу сказать, что радостно и беспечно. Ни единым словом мы не касались Назаренко, но, разумеется, помнили о нем, и в наших отношениях поселилась некоторая натянутость и недоговоренность. Долгое время не происходило ничего, что было бы хоть каким-то отголоском того, о чем я прочитала в письме. Я уже решила, что Илья просто зло подшутил надо мной перед смертью. В самом деле, он не мог не знать, что я не стану подписывать никаких документов, а не подписывая определенных бумаг, вряд ли можно вступить в права наследства. Выяснилось, что я все-таки плохо знала Назаренко.
Его похоронили в июле, когда я из-за дикой жары не носила почти никаких украшений. В августе жара спала, и к черному брючному костюму мне захотелось надеть граненые красные бусы. Бижутерию, но дорогую и качественную. Я, что называется, приросла к полу, когда в собственной шкатулке, покрытой кожзаменителем, красных бус не обнаружила. Я не обнаружила там ни одной своей побрякушки. Шкатулка была доверху наполнена золотыми украшениями. Я осторожно коснулась пальцем лежащего сверху чешуйчатого браслета. Он блестящей змейкой сполз с горки золота на стол. Я с гадливостью отдернула руку, как от настоящей рептилии. Потом двумя пальцами схватила его, засунула в шкатулку, бросилась на лестницу, и вывалила сверкающее великолепие в мусоропровод. Туда этому золоту и дорога – вслед за предупреждающим письмом.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
