Марина Крамер - Три женских страха

Ну, папа в своем репертуаре… Конечно, он не взял к себе чужих детей, но попытался их устроить у родного отца. И когда тот отказался – папа не выдержал.

– Бесо и ударил-то его не сильно, а попал в какой-то центр, ну и отказала соображалка у актера. Через неделю в дурку его жена с тещей проводили. Вот такие дела, Саня.

– Н-да…

Я не знала, что сказать. Отец редко говорил со мной о прошлом, редко делился чем-то. Но порой на него накатывало такое – и ему хотелось выговориться, рассказать.

– Все, иди к себе, Саня, устал я что-то.

Я послушно вышла, закрыв за собой дверь.

Вот так – все просто. Мама нас бросила – всех четверых. Хотела другой жизни, и в этой жизни нам не было места. Устала от вечных отцовских отсидок, от его темных делишек и своего неофициального положения. Это сейчас мало кто переживает по поводу штампа в паспорте, а в то время – кем она была? Любовницей, сожительницей. Ей приходилось жить под прицелами соседских взглядов, каждый день проходить сквозь строй дворовых кумушек на лавке, перемывающих ей кости. Все знали, что отец судимый, и не раз. И в наш дом то и дело приходили гонцы от него – то с письмом, то с деньгами, – разве можно скрыть это от любопытных глаз? Каково ей было, молодой и очень красивой, терпеть постоянное одиночество? Каково – воспитывать нас троих? И вот первый же подвернувшийся мужчина, проявивший к ней какое-то внимание, вскружил ей голову.

Мама-мамочка, я, наверное, не вправе осуждать тебя. Ты просто хотела жить – красиво и свободно. Мы мешали тебе. Мешали – как мусор, как старая мебель, которую не берут с собой при переезде в новую квартиру. Ты избавилась от нас, как от хлама, даже не подумав, что с нами станет. Мне ведь было всего семь лет – ты в тот момент нужна была мне, как никто. Я не вправе осуждать, но никто не запретит мне не простить. Не простить твое предательство.

Девяностые

Свое поступление в институт я ознаменовала стрижкой почти наголо, оставив только длинные виски. Акела, подъехав за мной к парикмахерской, едва не лишился рассудка от злости:

– Ты что же натворила, бестолковая?! Такие волосы угробила!

– Отрастут, – засмеялась я и провела рукой по голове – стало как-то ощутимо легче без вечного узла тяжелых волос, а стрижка придала мне совсем мальчишеский вид. Если бы не грудь…

– Ох, Алька, пороть тебя некому, – вздохнул мой любовник, и я фыркнула:

– Ну, так займись!

– Вынудишь – займусь, – пообещал он вполне серьезно.

Однако ему нравился мой новый облик. Вкупе с привычкой густо красить глаза черными тенями, а губы красной помадой прическа делала меня оригинальной и дерзкой.

Папа вернулся из санатория тридцать первого августа. Я боялась момента, когда он войдет и уставится мне в лицо своими черными глазищами, от взгляда которых мне всегда становилось слегка не по себе – точно он разрезал меня на слои. Счастье и любовь были написаны на моем лице так отчетливо, что я сама это замечала, стоя у зеркала. А уж в том, что папа увидит, я почти не сомневалась. О последствиях старалась не думать…

Мне повезло – папа вернулся в благостном настроении, соскучившийся и бодрый. Шумно радовался встрече, подробно расспрашивал об экзаменах и выпускном. Я осторожно сказала, что Акела меня сопровождал, и папа это пропустил мимо ушей. Он даже моей новой прическе не ужаснулся, а, наоборот, похвалил:

– На сорванца стала похожа, но тебе идет.

Уф… Я на какое-то время расслабилась, боясь только одного – оказаться в присутствии отца рядом с Акелой. Между нами пролетали такие искры, что запросто хватило бы на небольшой пожар, и папа, разумеется, сразу заметит.

Однако Акела, как взрослый и умный человек, тоже понимал, что я могу невольно выдать отцу нашу связь, а потому нашел предлог, чтобы временно съехать из нашего дома. Отец побурчал недовольно – привык всегда иметь его под рукой, но потом успокоился. Мне стало немного легче – свои встречи мы перенесли в городскую квартиру Акелы. Он забирал меня после лекций, если бывал свободен, но в основном я приезжала к нему сама – он дал мне ключи.

На этом я и погорела.

Однажды в начале октября, когда у нас в институте объявили день диспансеризации, я, быстренько пробежав по всем врачам, поехала к Акеле. Переодевшись в его майку, доходившую мне до колен, я валялась на диване в гостиной и читала те самые «Суждения и беседы Конфуция», не понимая почти ничего. Это меня злило – как так, неужели я не в состоянии осилить то, чем интересуется мой любимый? Нет, буду читать…

Звонок в дверь раздался около трех часов дня – это как раз мог быть Акела, обещавший приехать пораньше. Я радостно метнулась к двери, распахнула и… обмерла от ужаса. На пороге стоял отец в длинном светлом пальто, а за ним – Бесо и дядя Моня.

Увидев меня в красноречивой майке, все трое сперва опешили, а Бесо даже рот приоткрыл, но потом отец стряхнул оторопь и шагнул в квартиру. Я попятилась в комнату, но он двинул напролом, отпихнул меня, прошелся по квартире – видимо, искал Акелу. Мне стало немного легче, когда я поняла, что папа приехал сюда не потому, что рассчитывал найти меня, а потому, что у него возникло что-то неотложное к Акеле. Глупо получилось…

– Где он? – хрипло спросил отец, поняв, что я тут одна.

– В банке, на работе.

– Ты что тут делаешь? – продолжал он, сверля меня насквозь взглядом.

Оправдываться я считала недостойным, и раз уж попалась, то отпираться не буду.

– А ты не понимаешь?

– Не хами! – повысил голос отец.

– Не вынуждай – не буду, – отпарировала я, и отец занес руку для пощечины, но в этот момент сзади него появился Акела и перехватил за запястье:

– Не тронь ее, Фима. Она тут ни при чем.

– Ни при чем?! Так, выходит, ты дочь мою изнасиловал?! – шипел отец, пытаясь освободить руку.

Бесо и дядя Моня не шевелились – понимали, что вмешиваться бесполезно. Дядя Моня только вытирал платком шею и лоб и цокал языком, а Бесо приговаривал вполголоса «вай-вай-вай, деточка, как же так».

– Папа, прекрати! – рявкнула я. – Никто меня не насиловал, неужели ты не понимаешь?! Какого черта тогда я здесь делаю?!

– Закрой рот, с тобой дома поговорю! – цыкнул отец, но меня уже несло:

– А я с тобой никуда не поеду! Здесь останусь!

– Поедешь туда, куда скажу! А ты, – он повернулся к Акеле, – ты пожалеешь, что посмел на нее своим глазом циклопьим взглянуть.

– Не пугай меня, – спокойно сказал Акела. – Я сказал бы тебе раньше, но Алька решила, что сама знает когда. Моя вина только в том, что я послушался ее. Фима, я твою дочь люблю и плохого ей не желаю.

– В зятья метишь, урод паленый?

– Папа! – рявкнула я, но он снова зыркнул в мою сторону: