Татьяна Устинова - Большое зло и мелкие пакости

— Сюда проходите, пожалуйста, — пригласила горничная, когда Никоненко наконец разогнулся. Без башмаков он чувствовал себя идиотом, а тапки она, конечно же, не предложила.

Комната с портретом была громадной — зал, а не комната. Еще капитана поразил бильярдный стол с выложенным треугольником костяных шаров. Стол стоял в глубине комнаты под висячим белым шатром абажура, и казалось, что никакое третье тысячелетие не наступало, что до него еще лет сто пятьдесят спокойной, прочной, устойчивой и понятной жизни с медным самоваром, изящной чайницей, привезенной знакомым дипломатом из британских колоний, с китайской коробочкой с цаплей на крышке, с пасхальным звоном колоколов, с тонкой белой шалью на округлых плечах, с “Боже, царя храни…” по праздникам, с начищенной бляхой городового, что всегда стоит на углу Поварской.

— Дима, к тебе пришли, — постучав в темный дуб, сказала горничная и распахнула дверь. Солнце ударило Никоненко в глаза так, что пришлось на секунду зажмуриться.

— Спасибо, Люся, — где-то внутри этого света произнес бархатный голос, — ты теперь нам чаю подай.

— Желаете чаю? — спросила Люся, пропуская капитана в комнату. — Или, может быть, кофе?

— Чаю, — пробормотал Никоненко.

— Сахар? Лимон? Молоко?

— С сахаром и с лимоном, — сказал он тоном ломового извозчика, которого “потчуют за услугу”.

— Может быть, подать бутерброды?

— Подай что хочешь. Не обращайте на нее внимания. Она привыкла нас кормить и считает, что все, кто приходит, являются именно поесть.

Из солнечного света материализовался молодой красавец, и Никоненко моментально понял, почему Мария Суркова, не слушая свою подругу, таскалась на него смотреть.

Он был хорош.

Не американской киношной красотой, где все одинаково красивое — и задницы, и лица, — а красотой настоящей, очень мужской и в то же время очень одухотворенной. У Дмитрия Лазаренко было тонкое лицо, породистый нос, веселые глаза, пшеничные чистые и густые волосы. В плечах, как положено, косая сажень.

Федор очень на него похож, подумал капитан отстранение.

— Садитесь, — предложил Лазаренко и даже несколько подвинул кресло в сторону капитана, — чем могу быть вам полезен? В прошлый раз со мной, по-моему, другой…

— Так и есть, так и есть, — заговорил Никоненко, вытаскивая на свет Федора Ивановича Анискина, — в тот раз — один, в этот раз — другой.

— Не нашли? — спросил Дмитрий Степанович, расслабляясь от подхалимского капитанского тона.

— Не нашли, — сокрушенно вздохнул “Анискин” и даже посмотрел виновато. — Потому и пришли к вам за помощью, уважаемый Дмитрий Степанович.

— Да чем же я могу…

— Очень, очень даже многим, — затарахтел лже-Анискин, — вы художник, а у художников потрясающее внимание к деталям! И наблюдательность! И умение замечать мелочи! Вот например… Например, кто стоял у ворот, когда вы выходили из школы?

— Сидорин стоял, — принимая мяч, отозвался Димочка. Глаза у него стали еще веселее. — Дина стояла. Женька Первушин мелькнул. Еще кто-то стоял, из параллельного класса, я точно не помню. Кроме того, я их не всех знаю.

— Вот видите, видите! — вскричал капитан, как дети кричат “Ага!”, когда их что-то поражает. — Я так и знал! А теперь скажите, слева или справа на сцене стоял ящик с записками?

Он был уверен, что Лазаренко обязательно спросит “Какой ящик?”. Вместо этого он сказал беззаботно:

— Сначала слева. Если стоять лицом к сцене. А потом он куда-то делся, черт его знает куда. Я не следил.

Так.

Значит, ящика не было. Суркова не ошибается.

Что такое с ним связано, с этим дурацким ящиком? “В этот радостный вечер, когда мы празднуем встречу…”

Пока попразднуем, пожалуй, встречу с Дмитрием Лазаренко.

— Дмитрий Степанович, дорогой вы мой, вы же мне первый помощник и друг! Я на вашу художественную наблюдательность теперь буду ставку делать. Вы не поверите — никто, ну, никто ничего не помнит. Даже потаповские охранники, а уж они-то должны бы!

Упоминание об охранниках художнику не понравилось, но он, как и должен был, приписал все милицейской непрошибаемой тупости.

— Вы видели, как все произошло?

— Видел. Правда, на Маню я не смотрел. Я смотрел на Дину. Она стояла у самых ворот и курила. Кто-то приглашал в бар, и я думал, пойти или не пойти. Потом на дороге машина затормозила, я подумал, что это кто-то ненормальный паркуется. Сидорин курил чуть-чуть правее, почти на клумбу залез и курил.

— А что курил, не заметили, Дмитрий Степанович?

Димочка весело и легко задумался.

— Конечно, я не помню. Но могу вам сказать, что пачка была белая, в центре синяя. И название написано тоже в центре.

— Потрясающе! — воскликнул “Анискин”. — Удивительно! Как это вам удается?

Белая с синим пачка могла означать любые сигареты. От “Парламента” и до “Примы”.

Кто-то за углом с надписью “Аи лав ю” курил “Приму”. Долго курил. Набросал целую кучу окурков.

Сидорин? Вполне возможно.

Зачем он там стоял? Что именно высматривал?

— А еще кого вы видели?

— Еще кто-то шел в коричневом плаще. Такой коричневый безобразный плащ, в стиле шестидесятых. У моей бабки такой. Она в нем ходит на партсобрания. Притворяется бедной, чтобы товарищи по партии не осудили.

Опять коричневый плащ.

— Он шел к воротам или на вас?

— Ну-у, таких деталей я не помню! Я даже не помню, шел он или стоял, этот плащ.

— А Сидорин во что был одет?

— Во что-то светлое. В светлую куртку, пожалуй.

— А вы сами?

Димочка засмеялся. Немножко неестественно засмеялся, и Никоненко это заметил.

— Вы что, подозреваете, что это я стрелял в Митьку Потапова, а попал в Маню Суркову?

— Что вы, что вы, Дмитрий Степанович, — переполошился “Анискин”, — как можно!

— Я был одет в пальто. В пальто и костюм. Могу показать вам, если желаете. У нас с Потаповым похожие пальто. — Он сказал это с таким самодовольством, что Никоненко стало смешно.

— Какие же?

— Черные. Кашемировые. Костюм коричневый, пиджак в мелкую клетку. Показать?

Никоненко его пиджак и кашемировое пальто не очень интересовали, зато его интересовал коричневый старомодный плащ в стиле шестидесятых, в котором его бабушка посещала партсобрания.

— Дмитрий Степанович, а записок вы никому не писали?

— Записки? — переспросил Димочка и ответил, запнувшись: — Нет, не писал. Мне даже в голову не пришло.

Почему-то слово “записка” его обеспокоило, и Никоненко это заметил. Димочка пропустил мимо ушей вопрос про ящик. Этот ящик его совершенно не интересовал.

О каких еще записках может идти речь, если не о тех, которые кидали в ящик?