Элен Гремийон - Кто-то умер от любви

Я уже представляла себе, как он выходит из поезда. Берет такси. Открывает дверь дома с улыбкой, говорящей: «Вот и я!» Любой звук вызывал у меня панику: что, если это Поль! Я сказала Софи, что мы уезжаем на несколько дней, велела ей сложить наши вещи и взять с собой продукты. Она спросила, куда мы едем. Я и сама этого не знала и сухо ответила, что для укладки чемоданов необязательно знать цель путешествия, одного моего приказа вполне достаточно! Бедняжка Софи, я совсем потеряла голову от страха, он сделал меня агрессивной и бестолковой.

До сих пор я отгоняла от себя мысль об увольнительной Поля. Каждый день приносил мне столько реальных проблем, с которыми нужно было как-то справляться, что я отказывалась рассматривать другие, предполагаемые. Жизнь и так была слишком сложна, и мне хотелось думать, что этот отпуск в принципе невозможен.

Мы уехали из Парижа той же ночью. На мельницу. Мой муж мог бы объехать все наши владения, но ему никогда и в голову бы не пришло, что мы поселились там, — слишком уж неудобное жилище с убогой обстановкой. Анни и тут не стала возражать. Я преподнесла ей этот внезапный отъезд как идею моего мужа: он хочет, чтобы «ребенок подышал свежим воздухом». Как хорошо, мы сможем насладиться весной на природе! Она по-прежнему считала любое событие нашей жизни в порядке вещей.

— А Альто?

— Что Альто?

Мы уже давно выехали из города, но нам пришлось вернуться, чтобы забрать кота. Я начисто забыла о его существовании.

Поль не станет искать нас здесь, это убежище беглецов, а ему и в голову не придет, что я от него сбежала. Две недели я успокаивала себя этим, задыхаясь от мучной пыли. При мысли о том, что Поль вдруг нагрянет и разоблачит меня, я обмирала от страха. За несколько дней до нашего отъезда Финляндия капитулировала перед русскими. Но здесь, на мельнице, я никак не могла узнать, что творится на фронте. А вдруг события ускорятся и война настигнет нас тут, вдали от дома?!

Из всех этих месяцев дни, проведенные на мельнице, стали, без сомнения, самыми тяжкими. Меня так мучил страх, что я говорила во сне. Мы с Анни спали в одной постели, и я опасалась, что выдам себя. В конце концов я перебралась в кухню на тюфячок Софи.

Никогда еще я так сильно не сомневалась в своей затее. Почему? От одиночества? От окружающей тишины? Или от вынужденного безделья? Я почти забыла боль, которую они мне причинили. Пыталась разбередить в себе обиду, но оставалась почти безразличной. Единственное, что еще волновало меня, это угрызения совести и чувство вины. Но главное, меня мучил вопрос: смогу ли я быть хорошей матерью? Будет ли ребенок любить меня? Вот сейчас мой муж, наверное, разыскивает нас повсюду, но ведь это не ради меня. Анни спокойно переносит все наши трудности, но и это не ради меня. А что, если и ребенок тоже меня не полюбит? Что, если меня просто нельзя любить?

Кажется, я была тогда готова отступиться от своего плана, но они опять разбудили дремавшую во мне ненависть.

Я боялась возвращаться в Париж: вдруг Поль все еще дома, ведь он вполне мог отложить свой отъезд. У меня был только один выход — съездить туда и все разведать самой. Я не могла поручить Жаку проверить, отбыл ли месье в свою часть, боялась, как бы он что-нибудь не заподозрил. Софи не внушала мне опасений, он внушал. У него была привычка отвечать «да, мадам», «да, месье», еще не дождавшись конца распоряжения. Это объяснялось не избытком усердия, а неодолимой потребностью поскорей начать действовать. Его импульсивный характер помешал бы ему сохранить нашу тайну. Зато он имел другие хорошие качества, например был мастером на все руки. Сегодня он уже старик, и если верить тому, что мне рассказывали, живет вполне благополучно. Слава богу, я отстранила его от участия в этой истории: все, кто был в ней замешан, погибли при трагических обстоятельствах.

Но в тот единственный раз я пожалела, что не могу ему довериться; оставалось одно — самой поехать в Париж и разузнать, где Поль.

Для верности я выждала несколько дней после окончания срока его увольнительной, а затем ночью, даже не предупредив Софи, отправилась в город. Где-то около полуночи я подошла к дому. Во всех окнах было темно. Хороший признак — обычно в это время мой муж еще не спал. Он, конечно, мог куда-то пойти, но более вероятно было другое: он уже сидит у себя на позиции вместе с другими солдатами. Я пыталась себя в этом убедить, но все же отпирала дверь с некоторой опаской.

Войдя, я сразу увидела его письмо. Оно лежало на самом виду, на столике в передней, освещенное луной через в дверной проем.

Где же я? Разве я не получила его телеграмму? Он надеется, что со мной все в порядке. Он безумно огорчен, что нам не удалось повидаться. Это просто невероятно — такое невезение! А главное, ребенок… Как же он хотел почувствовать под рукой его толчки, вздымающие мой живот. Его сильно тревожит будущее. Не нужно строить иллюзий, нынешний застой на фронте долго не продлится. Скоро начнутся настоящие бои, а с учетом всех достижений техники сражения будут гораздо более кровопролитными, чем в предыдущей войне. Нужно готовиться к худшему. Он не может понять, отчего правительство держит столько бесполезных солдат на бездействующей передовой, когда на заводах так не хватает рабочих. Вот наглядный пример: в их части чистит картошку на кухне солдат, который на гражданке работал наладчиком авиационных моторов. Мир просто перевернулся с ног на голову. Он просит извинить его за все эти рассуждения; ему, конечно, хотелось бы, чтобы моя беременность протекала в лучших условиях. Он заклинает меня беречь себя и младенца, горько сожалеет о том, что не увидел меня, он искал нас повсюду. Он крепко целует меня и обнимает, хотя, может быть, его руки уже слишком коротки, чтобы обхватить мой круглый живот?

Я бы сочла это длинное послание очень трогательным, если бы не оговорка — «искал нас». А главное, если бы я не прочла другое письмо.

Пока мы жили на мельнице, у меня не хватало сил на притворство. И тогда я придумала, как вести себя, чтобы не встревожить Анни, не напугать ее своим мрачным настроением: я занялась кроссвордами. Они позволяли мне размышлять часами, избавляя от обязанности изображать безмятежность. Анни считала, что я ломаю голову над пустыми клеточками, а я тем временем обдумывала ситуацию, прикидывая так и эдак, что делать дальше, перебирая всевозможные варианты. Вот и этот момент, когда я сложила письмо Поля и взбежала по лестнице наверх, даже не скинув пальто, я тоже предвидела заранее. Я знала, что он оставит мне хотя бы записку — конечно, на видном месте. Не знала я другого: упомянет ли он в ней об Анни или нет.

Он не упомянул о ней. Ни единым словом. И привычного постскриптума тоже не было.