Ольга Погодина-Кузьмина - Сумерки волков

— Волк, волк! — выкрикнул хриплый испуганный голос. — Волк убежал!

Охранники бросились к сараям. Подобрав мокрые юбки, метались ряженые, теряя маски и бороды. Лошади, всхрапывая, метнулись, проскакали мимо, звеня бубенцами. Игорь склонился над Георгием, потянул за руку. Не удержавшись, тоже уселся на снег:

— Измайлов, ты что, пьяный? Ты же пьяный, как чучело…

— Не критикуй меня, — отчеканил Георгий и поднял руку, взял Игоря за шарф. Из разбитой в кармане бутылки подтекал теплый, согревающий поясницу эликсир. Он притянул мальчика к себе и припал к его рту, сладко, глубоко пропихивая язык и чувствуя, как Игорь отвечает ему с коротким стоном.

Сахарный кремль

Все чуждо нам в столице непотребной:Ее сухая черствая земля,И буйный торг на Сухаревке хлебной,И страшный вид разбойного Кремля.

Промозглый март сыпал метелями, Москва ворочалась в снежных одеялах, обнимая лапами драгоценный ларец — обманно сверкающий Кремль. Петр на скрипучем корабле и семь сталинских высоток, словно окаменелые великаны, сторожили ее сон. Садовым кольцом кружила хоровод лихая нечисть — домовые, водяные, упыри и вурдалаки, заморские тролли и горные шайтаны. Встречались и люди, утратившие человеческую природу, с пустым сквозняком вместо глаз.

Отец теперь вел открытую войну с Глебом Румянцевым, которого он скинул с места в совете директоров. Была отозвана лицензия у румянцевского банка, в одну неделю отец заместил соратников Ларисы своей командой. Теперь зарубежных партнеров вел Марков, в министерские комиссии включились Чугунков и Эрнест, за все госпроекты отвечали новые люди. Максим был назначен вице-президентом вместо Феликса Курышева. Отец шел напролом, торопясь перекроить структуру холдинга под себя.

Как ни странно, Владимир Львович поддержал все перестановки. Тестя занимала эта схватка, он с любопытством наблюдал за новым положением фигур на шахматной доске. Видимо, своим азартом отец заразил и его.

Даже Марков и Казимир казались обескураженными этой новой жестокой силой. Отец давил команду Румянцева открыто, наглым натиском, как дворовый хулиган, но эта стратегия работала успешно. И Максиму неожиданно понравилось вместе с ним идти вперед «по беспределу». Лязгая железными когтями, Москва учила ремеслу вероломства, и Максим запоминал урок. Жить стало интересно и весело, только домашняя обстановка тяготила его.

Кристина тяжело переносила беременность. Новый год они встречали вдвоем в Париже, и всю неделю Максим чувствовал себя заложником ситуации. Ее тошнило в самолете и в гостиничном номере, она то плакала и упрекала его, то ластилась и требовала нежности. В музее она скучала, в толпе ей становилось нехорошо, зато она могла часами примерять туфли и кофточки в торговых галереях. Бо́льшую часть купленных сувениров она оставила в гостиничном номере.

Дома не стало лучше, но у проблемы появилось решение. Максим взял привычку подниматься рано и возвращаться домой после девяти, окончательно перебрался в гостевую спальню. Кристина проходила обследования, в коридорах клиники встречала новых подруг, с которыми теперь часами обсуждала диеты для разных периодов кормления и гигиену новорожденных. Все же он продолжал выслушивать ее отчеты о самочувствии, изображать внимание к всегда преувеличенным недомоганиям, разрешать вопросы, с которыми не справлялся ее маленький негибкий ум. Максим даже удивлялся собственному терпению. Но что будет, когда ребенок появится на свет и добавит к нервным припадкам жены нескончаемый крик, детские болезни, грязные памперсы и отрыжку?

В марте ее невроз совершил новый виток. Она снова стала наряжаться, чуть не каждый день покупала Максиму подарки, вставала по утрам, чтобы приготовить завтрак. Он часто ловил на себе ее взгляд, полный беспокойства. Иногда тревога прорывалась наружу. Она спрашивала: «Я очень некрасивая с животом? Ты меня больше не любишь? Ты ведь не бросишь меня?» Он утешал ее как мог, она успокаивалась, оставляла его в покое, но через пару дней все повторялось заново.

В начале марта из секретариата тестя пришло официальное приглашение на гала-концерт для Фонда попечителей и спонсоров Императорского театра, и Кристина страшно обрадовалась, стала готовиться к будущему празднику. Она объяснила Максиму, что этот вечер, как придворный бал, и приглашение в ложу означают повышение статуса, приобщение к верхушке правящей элиты. Что все ее подруги хотят попасть на гала-концерт, но счастье выпадает только избранным. Она заказала платье, в назначенный день парикмахер три часа завивал ее волосы и накладывал макияж. Ей снова было нехорошо, но к нужному времени она собралась и, худенькая, нарядная, с огромным животом, прикрытым кружевной пелеринкой, опираясь на руку Максима, вышла к машине.

Театр взяла в оцепление вооруженная охрана, опора и символ верховной власти. Водитель предъявил пропуск, Максиму пришлось показать приглашение. За оцеплением собралась небольшая толпа зевак. Они смотрели, как подъезжают к парадному входу сверкающие черным лаком автомобили, как летними бабочками выпархивают на снег нарядные женщины на шатких каблуках, как мужчины взбегают по лестнице моложавой пружинистой походкой. Ожидая своей очереди, Максим думал, что до последних дней существования человечества, даже за минуту до ядерного взрыва, зеваки будут смотреть из-за плеч охранников на то, как женщины в мехах и мужчины с кожистыми затылками упругой и твердой походкой хозяев поднимаются по ступеням дворцов.

Кристина нервными движениями снова и снова припудривала пятна на лице, обращала к нему полные тревоги глаза:

— Я очень плохо выгляжу? Мне не надо было ехать?

— Раз уж поехала, возьми себя в руки, — потребовал он. — Ты выглядишь абсолютно нормально для женщины на последнем месяце беременности.

На ее глаза навернулись слезы:

— Почему ты стал такой злой?

Он промолчал, скрипнув зубами, но все же заставил себя протянуть руку и сжать ее холодную влажную ладошку — нельзя было позволить ей затеять домашнюю сцену на глазах чужих людей.

— Прости. Ты правда выглядишь хорошо.

Служители в ливреях, в белых перчатках встречали гостей у гардероба и провожали в фойе. Архаичная фурнитура обнажала суставы сословного скелета общества. Здесь, в оперном театре, принципы демократии не действовали никогда и власть открыто получала желаемые почести. Театральные лакеи исполняли свои роли убедительно, как и важные господа. Старозаветные чиновники и даже либеральные журналисты, в небольшом количестве допущенные в фойе, внезапно обретали светский лоск, вельможные манеры, а прислуга сгибалась в поклонах, принимая меховые накидки дам. Максима будоражила причастность к избранным, посвящение в тайный орден сильных мира.