Дж. М. Дарховер - Вечно

– Я не настолько пьян, – пробормотал он, поворачивая голову.

Ее прикосновения были некомфортными, слишком личными для него. Она слишком сильно замедлилась, касания ее рук стали нежными. Все это казалось ему каким-то не таким, неправильным, даже ее тело.

Крепко зажмурившись, он пожелал того, чтобы он мог просто насладиться этим. Он отправился на школьные танцы и надел ради этого розовый галстук, а теперь его тело отказывалось от гарантированного секса. Он больше сам себя не узнавал, и это сводило его с ума.

Как только эта мысль промелькнула у него в голове, что-то внутри него щелкнуло. Он начал смеяться, звук смеха вырвался из него даже раньше того момента, как он вообще понял, что делает. Лиза отодвинулась, садясь на кровать рядом с ним, пока он занимал сидячее положение.

– Да с тобой такое, Кармин?

– Думаю, я схожу с ума, – сказал он, вскакивая с постели и хватая с пола свою одежду.

– Именно! – сказала она, в ее голосе промелькнула едва заметная нотка боли. – Ты сумасшедший.

– Я знаю, – он снова рассмеялся. – Рехнувшийся как чертов «кекс».

Она с неверием наблюдала за тем, как он одевается.

– Ты уходишь?

– Я не люблю тебя, – сказал он, направляясь к двери. – И никогда не полюблю.

Он вышел до того, как она успела бы сказать что-нибудь еще. Он знал, что это было грубо, но он должен был убраться оттуда.

Ему нужно было поехать домой.

* * *

Католическая церковь Святой Марии походила на средневековый замок, расположившийся в центре шумного Чикаго со своими высокими, остроконечными башнями и коричневой кирпичной кладкой. Трава вокруг церкви пожухла, дорожка потрескалась и лишилась своего первоначального цвета, но сама она по-прежнему была такой же безупречной, как и всегда. Высокие арки и стены золотистого цвета подчеркивали выполненный из дерева декор, пол цвета слоновой кости сверкал из-за льющегося через витражные окна солнечного света. Когда Винсент был еще совсем молод, ему казалось, что он заходит в огромный сундук с сокровищами, все вокруг него было ярким и блистающим. Каждое воскресенье, безо всяких исключений, церковь Святой Марии вселяла в Винсента веру в то, что в этом месте ему действительно рады.

Однако сегодня, минуя пустующие церковные скамьи, он почувствовал себя здесь изгнанником. Он больше не ощущал тепла и понимания, он не чувствовал ничего, кроме окружающей его холодности. Звук его шагов отдавался эхом от стен, оповещая священника об его прибытии. Он направился прямиком к исповедальне и опустился на скамейку, пока отец Альберто садился по другую сторону.

Винсент отодвинул разделяющую их перегородку, зная, что было бессмысленно отгораживаться от пожилого священника. Он знал, что это был именно он. Это всегда был он. Винсент исповедовался отцу Альберто всю свою жизнь. Казалось, тяжесть его грехов увеличивалась с каждым его появлением в церкви.

– Благословите меня, святой отец, ибо я грешен, – начал Винсент. – После моей последней исповеди прошло уже три месяца.

Отец Альберто перекрестился, прежде чем заговорить, его сицилийский акцент все еще был слышен, несмотря на то, что он прожил в Америке уже несколько десятков лет.

– В каких грехах ты хочешь покаяться, сын мой?

Винсент вздохнул. После своей предыдущей исповеди он лгал, воровал и стал соучастником убийства во имя la famiglia[8], но был один грех, который действительно мучил его сегодня.

– Я причинил боль человеку… девушке. Все было не настолько плохо, чтобы она не смогла восстановиться физически, но с эмоциональной стороной дела обстоят иначе.

– Намеренно ли ты нанес вред этой девушке?

Винсента охватила нерешительность.

– Да.

– Раскаиваешься ли ты?

Еще одна пауза.

– Да.

– Сказал ли ты ей о том, что сожалеешь о случившемся?

Он расстроено провел рукой по своему лицу.

– Нет.

Отец Альберто на мгновение замолчал.

– Это была она?

У Винсента не было никакой необходимости отвечать. Они оба знали, что это была она… им обоим было известно и то, что подобное происходило уже не в первый раз.

– Я разозлился, – сказал Винсент. – Было 12-ое число, в этот день я потерял Мауру. Боль, которую я испытывал в то утро, была самой сильной за минувшие несколько лет, и я очень устал от этой боли. Мне хотелось, чтобы кто-нибудь еще испытал ее. Чтобы кто-нибудь еще почувствовал то, что чувствовал я. Мне нужно было дать этому волю, дабы попросту не взорваться. Мне нужно было почувствовать себя, наконец, лучше.

– И тебе стало лучше?

– Нет, – ответил он. – Теперь мне еще хуже. Я по-прежнему зол – очень зол, святой отец – но сейчас к этому прибавилось еще и чувство стыда. Мне хочется, чтобы эти чувства исчезли, но я не знаю, что сделать для того, чтобы избавиться от них.

– Ох, но, я полагаю, ты знаешь, что нужно делать, – сказал отец Альберто. – Не судите, да не судимы будете. Не осуждайте, и не будете осуждены. Прощайте, и прощены будете.

– Евангелие от Луки, 6:37, – сказал Винсент, узнавая Священное писание. – Но что делать, если я не могу остановиться? Не могу просто отпустить? Не могу простить?

– А если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших.

– Евангелие от Матфея, 6:15.

Отец Альберто мягко улыбнулся.

– Твоя ненависть ядовита, Винченцо. Она разъедает тебя изнутри. Ты должен найти в своем сердце способность отпустить. Тогда, и только тогда, ты обретешь тот покой, который ищешь. Только тогда ты будешь прощен.

Глава 11

Хейвен лежала в постели, смотря на будильник, цифры на котором возвещали о том, что было уже за полночь. Она была изнурена, за минувшие несколько ночей сон ускользал от нее, часы тревожного забытья прерывались кошмарами, которые никак не прекращались. Она приходила в ужас от мысли о том, чтобы закрыть глаза, боясь заново пережить то, что случилось в спальне доктора ДеМарко. Хотя, в его кошмарах был уже не только он – там было все. Семнадцать лет пренебрежения и жесткого обращения, наконец, обрушились на нее.

Она увидела лицо девушки под номером 33, она смотрела на нее таким взглядом, словно каким-то образом могла видеть ее насквозь. Словно она знала все ее секреты и чувствовала все ее страхи. Это преследовало Хейвен. Мучило ее. Ей отчаянно хотелось просто поспать, но в ее распоряжении была только лишь оглушающая тишина.

Сегодня не было никакой музыки. Не было ничего, что могло бы ее отвлечь.

После того, как мальчики уехали на танцы, Хейвен провела вечер за рисованием и размышлениями о своей жизни. Как бы сильно ей не хотелось этого признавать, но она все больше позволяла себе завидовать. Ей очень сильно хотелось быть привлекательной девушкой в красивом платье, отправляющейся на танцы вместе с другими подростками. Она говорила себе о том, что было бессмысленно задумываться о подобных вещах, поскольку она не могла стать тем, кем не являлась, но чувство зависти все равно не желало исчезать.