Алла Полянская - Моя незнакомая жизнь

– Воняет, зараза… – Игорь брезгливо кривится. – Сначала отмоемся сами. Давай мыло.

Он намыливает мочалку и моется, потом отходит и дает место мне. Отвернувшись, ругается, пытаясь натянуть футболку на мокрое тело, а я усиленно натираю руки и ноги мочалкой – до тех пор, пока не сходит грязь.

– Ну, вот, на человека похожа. – Игорь ладонью смахивает что-то с моей щеки. – Давай теперь щетку.

Намылив щетку хозяйственным мылом, он трет тяжелый портсигар. Грязь отходит кусками, и становится видно, что металл светлый.

– Смотри, Ань, точно серебро.

– И что?

– А то, бестолковка, что одна эта коробочка стоит кучу денег.

– Давай откроем.

Игорь тщательно вытирает находку ветошью. На крышке видны орел в венке из дубовых листьев, готические буквы – нам их не прочитать. Игорь нажимает на крышку, и она поддается. На кусок мешковины, преду-смотрительно расстеленный нами, выпадают какие-то бумажки, несколько небольших фотографий… и с десяток золотых зубных коронок. В некоторых из них торчат пожелтевшие корни зубов.

– Вот гад! Он, паскуда, всем трупам в рот заглядывал. – Игорь брезгливо морщится. – Можешь себе представить?

– Хорошо еще, если трупам.

Мы молчим, ошарашенные высказанной мной мыслью. Эта израненная земля до сих пор помнит, что творили здесь фашисты. Мразь, чей скелет мы откопали, выдирал блестящие коронки у обреченных на смерть людей. Думал небось: все равно им гореть, зачем добру пропадать? Люди иногда делают друг с другом страшные вещи…

– Коронки тоже можно продать, и неплохо.

Я смотрю на Игоря, словно впервые вижу.

– Ну, чего ты, Ань? Сама подумай: ведь они уже есть. Не мы вырывали их, а просто нашли. Я все устрою, деньги поделим. Твои родители зарабатывают не так много, а я вообще теперь должен сам о себе заботиться. На бабушкину пенсию не разгонишься, а мне надо доучиться, и институт лишним не будет, нам нужны будут деньги. Просто спокойно об этом подумай, без эмоций.

– Может, мерзавец повырывал их у людей из Ракитного! Может, как раз у бабы-Дориной матери!

– Откуда у крестьян, пусть даже евреев, золотые коронки? Нет, наверняка где-то в другом месте разжился. Давай лучше посмотрим на бумаги.

– Фотографии…

Со снимков на нас смотрит белокурая девочка лет трех. На одном она на руках у такой же белокурой женщины, на обратной стороне надпись: «Анне-Мари и Лизхен». Кто из них кто? Наверное, Лизхен все-таки девочка. Ишь, какой любящий отец! Как это могло уживаться в одном человеке – любил своего ребенка, хранил его фотографии, тосковал по нему – и был способен жечь чужих детей живьем, травить их собаками, вырывать у людей золотые коронки. Не понимаю.

– Смотри, его документы.

Посмотрим… Небольшая книжечка в коричневой обложке. Генрих-Отто Пренглер, Мюнхен, 1895 год, штурмбаннфюрер.

– Тут еще какие-то бумажки, но нам их не прочитать, ведь не знаем немецкого.

– Не знаем. И что нам с этим делать?

– Потом решим. Смотри, вот и сам Генрих-Отто.

На фотографии плотный человек со светлыми волосами. Большие светлые глаза, коротко постриженные волосы, правильные черты. Вроде не похож на чудовище, лицо даже симпатичное, но он был именно чудовищем.

– Эсэсовец. У него черная форма.

– Интересно, знает ли его дочь, чем занимался здесь ее папочка? И уж конечно, ей в голову не приходит, что он сгнил в болоте, как крыса.

– Ань, ты иногда пугаешь меня.

– Неужели? Игорь, то, что они тут вытворяли… этому и названия нет.

– Не начинай.

– А ты представь, что подобное случилось с тобой. С нами. Предварительно вырвав зубы, нас загоняют в дом, закрывают и поджигают крышу и стены, облив все керосином. И нет никакой вины, из-за которой с тобой такое сделали. И нет выхода. Просто представь себе.

Игорь молча смотрит на фотографии. Потом трясет головой, словно отгоняя лишние мысли.

– Не хочу о таком думать. Ань, все в прошлом.

– Нет. Может, кто-то так хочет, а по правде – нет.

– Не будем об этом, так и спятить недолго.

Но сейчас я думаю, что именно тогда мы и спятили – когда решили искать дальше.

Глава 10

Когда меня среди ночи будит домашний телефон, я всегда ужасно пугаюсь. Не то чтоб я была нервная, но, как правило, совсем посторонние в такое время не звонят, а если звонят свои, знакомые, значит, случилось что-то плохое. Так нам позвонили соседи, когда восемь лет назад умерла бабушка.

– Слушаю вас, – вздрогнув и сразу проснувшись, говорю в трубку.

На том конце провода скрип и свист. Глупость какая-то. Второй час пополуночи, что за шутки?

– Говорите, слушаю вас!

– Так слушай. – Голос холодный, я его не знаю. – Думаешь, перехитрила всех? А зря. Тебе твое еще будет.

Короткие гудки особенно громкие, когда ночь. В дверях спальни появляется Панков в одних трусах. Его тоже разбудил звонок.

– Кто это был?

– Кабы знать… Давай спать, утром поговорим. Выдерни шнур телефона.

Мне надо подумать. Нужно лечь, плотно укрыться и хорошо подумать над всем, как-то связать разрозненные куски. Вот только связываться они никак не хотят. Чтобы головоломка сложилась, не хватает некоторых элементов, но каких? Наверное, Игорь прав, что-то здесь не то, слишком уж напоказ.

Давняя история, к которой были причастны мои друзья, могла бы иметь отношение к происходящему сегодня, но ведь никого больше нет в живых. Я и сама вспоминаю события прошлого раз в году – зажигая свечу в память одного человека.

Утром Панков с Маринкой возятся на кухне без меня. Я ненавижу рано вставать, и если могу этого избежать, то избегаю. Не понимаю, чего вскакивать с петухами? Все, что делается рано утром, вполне можно сделать и позже.

– Рита, я забираю Марину.

– Забирай.

Идите уже, не мешайте мне спать.

– Рита…

В голосе Панкова слышится укор. Ну, что еще? Я что-то должна сделать? И что именно?

– Церемонии, блин…

Приходится вылезать из-под одеяла и надевать халат. Я не люблю человечество, кроме прочего, еще и за идиотские правила общения. Вот объясните мне, с какого перепугу я сейчас должна вставать? Игорь отчего-то ждет, что я скажу Маринке на прощанье несколько, так сказать, теплых слов. Словно она без них не обойдется. Слова ничего не стоят.

Маринка топчется в прихожей, шатаясь на своих дурацких каблуках. Смотрит на меня как побитый щенок, и мне снова становится ее жалко.

– Ты чего?