Барбара Майклз - Сыновья волка

Потом я увидела дымок. Не удивительно, что я не заметила его раньше. Он был почти незаметен – светло-серый на бледном сереющем небе, больше движение воздуха, нежели очертания. На вид дымка пробудил меня к жизни. Здесь кто-то был. Огонь не разжигают, чтобы отогреть норы кроликов или согреть ледяные камни.

Пустой проем, ведущий к подвалам, был пугающе темен. Я увидела, что паутина, обычно закрывающая вход, исчезла. Это означало, что кто-то входил сюда. Кто? Интересно, пауки умирают зимой? Нелепая мысль, но она меня немного подбодрила, и я вступила в темноту без колебаний. Внутри все же проникал слабый свет, он проходил долгий путь, слабея постепенно – через толстые решетки на окнах, через пустые помещения, через полу открытые двери. Я постояла, пока глаза не привыкли к полумраку. Никого не было в коридоре справа от меня. Двери подвальных комнат выглядели точно такими же, как в последний раз. Теперь надо было просмотреть каждую келью, все до одной.

Я начала с левого коридора и прошла не более десяти футов, как наткнулась на густой слой паутины, ее мягкая масса окутала лицо. Раньше я бы закричала от испуга и отвращения, сейчас же просто машинально смела ее с лица, думая только о том, что эта паутина означает, – уже очень давно никто не проходил здесь. Теперь моей целью стал коридор с правой стороны. Первые несколько подвалов были пусты. Дверей или не было вовсе, или они болтались на полусгнивших петлях.

Пятая келья отличалась от остальных. Я сразу поняла, что нашла то, что искала. Дверь прочно сидела на месте, более того – была закрыта засовом и цепью, поблескивала свежим металлом, ее прочно запирали снаружи. Наверху, над дверью, было небольшое зарешеченное окошко. Я встала на цыпочки, пытаясь заглянуть внутрь.

В комнате было темно в этот предзакатный час. Маленькое единственное оконце пропускало солнечный луч, но он настолько терял свою силу, проходя через толстый слой грязи, паутины и толстые решетки, что умирал, не добравшись до углов тесного каменного подвала. Мое внимание приковал один угол, всматриваясь в него до рези в глазах, я увидела низкую кровать. На кровати кто-то лежал, накрытый с головой одеялом, очертания фигуры были бесформенны.

Мои руки тряслись, когда я отодвигала засов. Ада лежит здесь одна, больная, без сознания, может быть, умирающая... Я забыла, что Фрэнсис может находиться поблизости. Засов скользнул в сторону без усилий, я распахнула дверь и вошла. Издали невозможно было разглядеть, кто лежит, одеял было несколько, они накрывали лежавшего с головой, но на подушке я заметила прядь золотых волос. Я отогнула одеяла, дернула вниз... На кровати лежала не Ада. Это был Фрэнсис. Лицо покрыто коркой грязи и засохшей крови, длинные глубокие царапины на щеках и на лбу, как будто его проволокли лицом вниз по кустам ежевики. Искалеченная рука подвязана к телу грязными полосками материи. Щеки и подбородок в щетине, глаза закрыты, дыхание вырывалось неровными толчками.

Я охватила все с одного-единственного взгляда, но мой мозг отказывался верить. Я смотрела с отстраненным интересом на собственные руки – вот они отвели спутанные волосы с его лба и глаз, поправили одеяла, обернув их вокруг его плеч, потрогали щеки. Мое тело знало лучше, что нужно делать, но в это отказывалось верить мое упрямое сознание. Открытие потрясло меня и вытеснило все остальное из головы. Ады не было, как будто она не существовала совсем, даже злоба и угрозы Вольфсона отступили и были забыты. Я ни о чем больше не думала, только много позже мне пришло в голову, что я могла найти тогда другие объяснения состоянию Фрэнсиса. Царапины могли сделать ногти Ады. Если не было другого оружия, она защищалась голыми руками, а может быть, нашла железный прут и сломала ему руку – как это похоже на нее! А потом наложила повязки, перед тем как бежать на болота, куда угодно только не обратно в дом.

Словом, я ни о чем не думала. Я только видела его здесь – раненого и больного, и только это имело значение в тот момент. Я произнесла его имя и, наклонившись, коснулась губами его губ. Он пошевелился, а я отпрянула назад, пораженная лихорадочным жаром, исходившим от него. Глаза его открылись, но он не видел меня. Его неповрежденная рука потянулась ко мне, и я взяла ее в свои руки.

– Ада, – произнес он еле слышно, и я нагнулась, чтобы слышать. – Ты еще здесь? Беги... Маленькая дурочка... Пока он не пришел...

Он сразу обессилел. Тяжелые веки закрылись. Я встала на колени рядом с кроватью, начала растирать его руку машинально, чувствуя, как зимняя стужа проникает мне в самое сердце. Он любит Аду. Он не смог удержать слова, вырвавшиеся в бреду, они оправдали его, но и выдали его чувства. Его раны получены, когда он ее защищал. Он пытался спасти ее, спасти от своего отца, от...

Мое озарение и его появление совпали идеально, но ведь он всегда любил драматические эффекты. Едва правда дошла до моего сознания, как раздалось мягкое деликатное покашливание от двери позади меня. Я обернулась, уже зная, кого там увижу. Ведь в одиночку, даже обладая своей страшной силой, Вольфсон никогда не смог бы похитить Аду и заточить ее в потайное место. Он говорил о своем сыне. И я, святая простота, сама назвала имя сына – Фрэнсис, что наверняка позабавило Вольфсона – о, еще как позабавило! Позволить мне думать, что речь идет о Фрэнсисе. Может быть, он даже вынашивал некий план, по которому на Фрэнсиса падет вся вина, а Джулиан предстанет благородным рыцарем-освободителем. Один Бог знает, что у опекуна было в планах, никому не дано проникнуть в глубину этого изощренного злодейского ума.

Потому что все время это был Джулиан, а не Фрэнсис. Сейчас он стоял, изящно прислонившись к косяку, и улыбался мне.

В следующие несколько секунд я перебрала три отчаянных варианта действий, отбрасывая их один за другим. Он стоял, загораживая единственный выход отсюда. Я, конечно, покрупнее Ады, но не сильнее ее. И уж никак мне не сравниться с Джулианом. Не было нужды умолять его, и нечем было пригрозить и напугать.

Разумеется, это Джулиан – с его любовью к роскоши, которая делает жизнь столь приятной, его «джентльменским» отвращением ко всякого рода труду, его страхом перед властным отцом и даже его симпатией к отвратительным сторожевым псам. Все указывало на него, как на злодея, а все, что я знала о Фрэнсисе, должно было исключать его из участников преступления. После случая с Дэвидом, когда я видела уверенные бережные руки хирурга за работой, я должна была поверить, что Фрэнсис никогда не откажет в помощи раненому. Джулиан и не был ранен, просто притворился, как он бы притворился и позже, явившись «спасать» Аду. Не удивительно, если он надеялся уговорить ее выйти за него, потому что это был бы для нее единственный путь избежать грязного цыганского плена.