Энн Пэтчетт - Заложники

– По-моему, у вас началось воспаление, – сказал Месснер, дотрагиваясь своими бледными пальцами до пламенеющего лба вице-президента. Он достал сотовый телефон и на смеси английского с испанским сделал по нему запрос насчет антибиотиков. – Я не знаю, какие именно нужны, – сказал он в телефон. – Наверное, те, которые обычно даются людям с разбитыми физиономиями. – Он нажал какую-то кнопку на телефоне и обратился к Рубену: – У вас есть на что-нибудь?.. – Потом повернулся к Гэну: – Как сказать «аллергия»?

– Так и будет, «аллергия», – ответил Гэн.

Рубен кивнул:

– Арахис.

– О чем это он болтает по телефону? – спросил Гэна командир Бенхамин.

Гэн объяснил, что речь идет о медикаментах для вице-президента.

– Никаких медикаментов! Я не даю санкций на медикаменты! – вскричал командир Альфредо. Что вообще этот вице-президент знает об инфекциях? Вот пуля в животе, это да, здесь можно говорить об инфекциях.

– А как насчет инсулина? – спросил его Месснер, захлопывая телефон.

Альфредо сделал вид, что его не слышит. Он пошелестел своими бумагами.

– Вот списки, – сказал он. – Это те, кого мы себе оставляем. А это те, кому позволяем уйти. – Он положил желтые, вырванные из блокнота странички на стол перед Месснером. – А это наши требования. Они несколько скорректированы. Больше никаких послаблений до тех пор, пока все требования не будут выполнены полностью и безоговорочно. Мы, как вы выразились, вполне вменяемы. Теперь настала очередь правительства проявить свою вменяемость.

– Я все им передам, – сказал Месснер, собирая листочки и пряча их в карман.

– Мы были очень добросовестны в вопросах здоровья, – добавил командир Альфредо.

На Гэна внезапно навалилась усталость, он поднял руку в знак того, что нуждается в паузе, и попытался вспомнить по-английски слово «добросовестны». Потом вспомнил.

– Все, кто нуждается в медицинской помощи, будут освобождены.

– Включая его? – Месснер качнул головой в сторону вице-президента, который, погрузившись в затейливый мир лихорадочных видений, не обращал внимания на разговоры вокруг него.

– Его мы задержим, – коротко ответил Альфредо. – Раз нам не предоставили президента, то мы должны иметь в руках хоть кого-нибудь.

Кроме списка Главных требований (деньги, освобождение арестантов, самолет, доставка всех террористов на самолет и так далее), существовал еще список Насущных Сиюминутных потребностей. Детали тут не особенно интересны, главное, что некоторые вещи террористы хотели получить еще до наступления темноты, то есть до того, как уйдет основная масса заложников: подушки (58), одеяла (58), зубные щетки (58), фрукты (манго, бананы), сигареты (20 пачек с фильтром, 20 пачек без фильтра), леденцы (всех видов, кроме лакричных), плитки шоколада, сливочное масло, газеты, обогревательные приборы… Список продолжался до бесконечности. Словно у тех, кто находился снаружи, были при себе неисчерпаемые запасы всего необходимого. Или для удовлетворения их требований правительство должно было немедленно перебудить в округе всех лавочников и закупить у них все необходимое прямо при свете фонариков.

Когда все заложники собрались в столовой, чтобы услышать, кого отпускают, а кого задерживают, они испытывали чрезвычайное возбуждение. Это напоминало кекуок, или игру в фанты, в которой все участники награждались или наказывались по случайным признакам. Все хотели встретить свою судьбу достойно, и даже те, кто, как господин Осокава или Симон Тибо, точно знали, что у них нет шансов вырваться на волю, стояли здесь с отчаянно бьющимися сердцами. Все считали, что Роксана Косс теперь-то уж наверняка будет отпущена. Идея держать в заложниках одну женщину среди более чем полусотни мужчин казалась всем отвратительной и нелепой. Да, они лишались ее общества, но тем не менее желали ей скорейшего освобождения.

Командиры выкрикивали имена, разделяя заложников на две группы – направо и налево, – и хотя они еще не объявили, какой группе что предстоит, всем это было ясно и без специальных пояснений. Темная стена безысходности отделила тех, кто уже предчувствовал свою злую судьбу, от остальных, охваченных радостным нетерпением. Вот люди, которых сочли менее значительными, возвращаются теперь к своим женам и очень скоро будут спать в своих собственных постелях, будут встречены детьми и собаками с их нелепой, безрассудной и безоглядной любовью. А тридцать девять мужчин и одна женщина с другой стороны комнаты только сейчас начинали понимать, что происходящее не приснилось им в страшном сне, что в этом доме им теперь предстоит провести неизвестно сколько времени и что их похитили не понарошку.

4

Отец Аргуэдас объяснил Гэну, а тот, в свою очередь, господину Осокаве, что то, на что они смотрят в окно уже долгие часы, называется гаруа и является чем-то средним между туманом и мелким дождичком, и это самое «гаруа» висит в воздухе, как серое и непроницаемое облако, над городом, в котором они вынуждены находиться. Не то чтобы они не видели теперь города – они не видели вообще ничего. С тем же успехом это мог быть Лондон или Париж, Нью-Йорк или Токио. Они могли смотреть на поляну, поросшую голубоватой травой, и на небольшой участок сада с деревьями, но не могли их видеть. Никаких признаков местного колорита. Это могло быть любое место, где случаются затяжные периоды плохой погоды. Время от времени через стену до них доносились инструкции через громкоговорители, но даже эти инструкции казались приглушенными, как будто не могли пробиться сквозь туман. Отец Аргуэдас объяснил, что гаруa часто, хоть и нерегулярно, появляется над городом с апреля по ноябрь, но отчаиваться не надо, так как октябрь уже на исходе и скоро вернутся солнечные дни. Молодой священник улыбался, глядя на них. А когда он улыбался, то становился почти красавцем, хотя его улыбка была слишком широкой, а зубы слишком кривыми, и это делало его внешность несколько безумной. Несмотря на обстоятельства их заключения, отец Аргуэдас оставался неисправимым оптимистом и постоянно находил поводы для улыбок. Он совершенно не был похож на заложника и скорей выглядел человеком, которого специально наняли для того, чтобы скрасить другим заложникам жизнь. И эту работу он выполнял с большой ответственностью. Он клал одну руку на плечо господина Осокавы, а другую на плечо Гэна, затем слегка наклонял голову и закрывал глаза. Быть может, он молился в эти минуты, но даже если он действительно молился, то при этом не заставлял других делать то же самое.

– Наберемся мужества! – повторял он перед тем, как снова погрузиться в свои молитвы.