Павел Шорников - Девушка с обложки

— А скандал не нужен ни мне, ни тебе, — поставил точку в споре Оглоблин. — Репетиция завтра в девять утра. Попрошу не опаздывать.

Через пять минут Кузьмину был выдан на руки текст Странника и велено к указанному сроку знать этот текст назубок. Проклиная все на свете, Сергей лег на кровать и уставился в потолок. Все кончено.

Но жизнь, как арестант, идет этапами. Один этап завершился — и тут же потянулся другой.

Утренняя репетиция началась с позора. Кузьмин вышел на сцену, глянул в пустой (пустой!) зал — даже не зал, а зальчик, — где сидели только Оглоблин, старый Странник с костылями, да парочка не понятно откуда взявшихся зрителей и… весь текст, который он учил полночи, вмиг улетучился из его головы.

— Стоп, стоп, стоп! Ну что встал?! — заорал на него Данила. — Тебе же дали реплику! И как ты стоишь! Ты же Странник! За твоими плечами тысячи километров! И эти тысячи давят на твои плечи! Согнись! Что ты держись посох двумя руками! Это тебе не гимнастическая палка! И взгляд! Ты же не баран, из которого сейчас шашлык делать будут! Ты же повидал кое-что на своем веку. Мудрость в глазах должна быть! Понял? Эту сцену — еще раз. Начали!

Эту сцену проигрывали не раз. Ничего у Сергея не получалось. Оглоблин выходил из себя, пытаясь выжать из Кузьмина по капле артиста. Он подходил к нему и так и сяк, но всем было понятно, что толку никакого все равно не будет. Видно, Богу было угодно, чтобы фестиваль прошел без питерского спектакля. Не то чтобы все были уверены в победе, которая так по-глупому ускользала из рук, просто оглоблинцы лишились возможности элементарно выступить, показать, на что они способны. И это все из-за Кузьмина. Но разве он сам не понимал этого? Понимал! Но ничего с собой поделать не мог.

— Ладно, — сдался Оглоблин. — Можешь быть свободен. У нас еще день и ночь впереди. Будем думать.

«А для нее? — спросил себя Сергей. — Не можешь для ребят, так для нее! Если это по-настоящему… Если это не дурь… Ради нее! Попробуй! Представь, что она в зале. Неужели позволишь себе опозориться перед ней?»

— Знаешь, — сказал он Даниле, — давай попробуем еще раз. Самый последний.

Оглоблин махнул рукой:

— Делай что хочешь.

Сцену прошли еще раз. Сергей все время держал в голове Веронику: никого нет, только она. Ей грустно, и он просто хочет развлечь ее, сделать ей приятное. А это так замечательно — делать ей приятное.

Он и сам ощутил, что с ним что-то произошло. Он вдруг превратился в Странника. Изменилась осанка, походка, голос. Изменились даже черты лица — он это тоже почувствовал. Когда сцена окончилась, в зале повисла тишина, которую через добрую минуту нарушил взволнованный Оглоблин.

— Не знаю, что ты там себе наговорил, но это было гениально, — сказал он.

И тут все оглоблинцы, словно опомнившись, захлопали в ладоши, словно дети, радуясь, что любимая игрушка, которую хотели выбросить на помойку, останется при них. Не хлопала только Ника, лишь улыбалась нехорошей такой улыбкой. — Ты сможешь повторить это еще раз? — когда всеобщий восторг сошел на нет и ко всем вернулось рабочее настроение, спросил Оглоблин. — Даже не знаю, — честно признался Кузьмин.

Сцену тут же прогнали еще раз. Сергей сыграл несколько хуже. Но именно такая игра, на сниженных оборотах, Оглоблина устроила больше.

— А то ты своей гениальной игрой намотал на себя наше общее одеяло! — пояснил он.

Сергей ушел с репетиции в самом прекрасном настроении. Казалось, этого хорошего настроения хватит ему надолго, до встречи с Вероникой, которая должна была вернуться в Берлин вместе с импровизированной концертной бригадой завтра, в день спектакля. Но, как оказалось, хорошего настроения хватило едва ли на час.

Кузьмин выскочил из здания театра на площадь, продрался сквозь веселящуюся толпу, обступившую помост, на котором разворачивалось карнавальное действо, поймал такси, назвал по-немецки адрес галереи (времени выучить наизусть этот маленький текст на иностранном языке у него было предостаточно) и помчался отбывать подле своих картин положенные два часа.

За окном машины был Берлин со всеми его соблазнами и достопримечательностями. Сергей прекрасно это понимал. Но Берлин был доступен только его глазам. Он смотрел на город так, будто лежал на диване у себя дома и по телеку показывали то, что сейчас проносилось за окном. Если у Кузьмина не хватало времени на Веронику, то на Берлин времени у него не хватало и подавно. И это было очень прискорбно. Он так и не попал ни в один музей, ни на одну выставку, ни в одно увеселительное заведение, не обследовал ни одного магазина на предмет подарка родителям, не погулял по ночным улицам, не постоял на набережной Шпрее, думая о вечном. Ничего не успел. Только галерея, театр, галерея, театр.

«Ничего, ничего, — утешил себя Сергей. — Этот город еще подарит мне себя…»

Первое, что сделал Кузьмин, приехав в галерею, это зашел к ее владельцу, господину Бауму, справиться, как идут дела. Вчера на несколько его картин нашлись покупатели. Позавчера (еще до открытия выставки!) тоже было продано несколько картин. Так, глядишь, уйдут все пятнадцать (портрет Вероники Сергей все же решил не продавать), и можно ждать от господина Баума новых соблазнительных предложений. Секретарша, услышав имя босса, стала что-то объяснять, помогая себе руками.

— Понятно, — сказал Сергей, хотя ничего не понял. Но, судя по жестам, господин Баум находился в той части своих владений, где ему — Кузьмину — бывать еще не приходилось.

Сергей пошел в указанном направлении, заглянул за одну дверь, за другую и вдруг… Он не поверил своим глазам. Забыв об осторожности, Кузьмин зашел в комнату, представлявшую собой что-то вроде запасника, где на полках по периметру, торцами к стене, стояли картины. Несколько картин стояло прямо на полу и среди них… «Распятие Спасителя»!

Сергей подошел к картине, присел на корточки и внимательно рассмотрел полотно. Сомнений не оставалось никаких: это было то самое «Распятие», которое приносил к нему в «Монплезир» Данила Оглоблин. Тогда он сказал, что никому пока картину показывать не будет, что она повисит пока у него. И вот она здесь, в Германии, в Берлине! Как она могла сюда попасть? Ответ однозначен: только контрабандным путем!!!

Мысль Кузьмина лихорадочно заработала.

«Что же это получается? Картина — Данилы. Картинная галерея — знакомого Гюнтера… Значит, все трое: Оглоблин, Рицке и Баум, — одна шайка-лейка! Значит, я невольно угадал? И этот марш-бросок через три границы — только для того, чтобы вывести из России картину… картины! Стали бы они затевать все это из-за одной!..»