Алла Полянская - Моя незнакомая жизнь

Ирина Федоровна радовалась, глядя на внука. Они с бабушкой очень быстро подружились и уже вдвоем пытались воспитывать нас за то, что мы шастаем по болотам и лесам.

А у меня наконец появилась возможность разделить с кем-то Телехово. И старый немецкий танк, наполовину вросший в землю, ржавый, но все еще грозный, в тесном брюхе которого воняло чем-то страшным, за десятилетия запах не выветрился до конца. И Поляну Мертвецов, как я назвала место, где когда-то зарыли почти батальон убитых немцев, где не было ни могил, ни крестов, но все знали, что лежит под землей. И многое другое. А далеко в лесу находился бункер, тоже немецкий, только в него я никогда не лазила, хотя видела там ходы. Но теперь вместе с Игорем решили, что полезем.

Еще заходили мы в Ракитное. Было когда-то село такое, километрах в пяти, но в сорок первом фашисты сожгли его вместе с жителями, потому что жили там почти одни евреи. Как-то бабушка мне рассказала, что, когда жгли Ракитное, крики погибавших были слышны в их деревне, как и видны зарницы от огня. Потом, после ее рассказа, мне долго снились страшные сны, но я никогда никому о них не говорила. И тем не менее Ракитное притягивало меня.

А соседка баба Дора, жена деда Янека, от одного упоминания о тех событиях начинала плакать, ведь в детстве она жила в Ракитном. Когда началась война, ей было тринадцать лет. По селу стали ходить упорные слухи о том, что евреев будут переселять. Кто-то в это верил, кто-то – нет, но все сидели на месте. Куда же пойдешь со своего двора? Да и раввин утверждал, что Германия – страна культурная…

В тот день, когда в Ракитное пришли немцы, люди высыпали на улицы – поглядеть. Ревели мотоциклы, солдаты шли серой колонной, в коротких мундирах, закатав рукава – так было жарко. Надвинув на глаза каски, вели собак. Кое-кто даже улыбался, подмигивал детворе, густо облепившей заборы, и ракитчане разошлись по домам успокоенные. И только мать Доры, Нехама, наверное, не поверила тем улыбкам. Или что-то чувствовала, как чувствуют беду только женщины. Она силком запихнула дочку в погреб, в заслонку, и закрыла ее бочкой с огурцами. Сначала Дора ужасно сердилась, сидя в разгар летнего дня в тесной холодной заслонке, укутавшись в ватное одеяло. Мать дала ей кувшин с водой и несколько пресных лепешек с сыром. Вокруг было тихо, так тихо, что Дора уснула.

Проснулась от крика матери: «Дора, сиди молча, не выходи!» Немцы принялись сгонять людей на площадь, в хедер, якобы для переписи, и за Нехамой тоже пришли. Мать не заглянула в погреб, крик ее оборвался – и это был последний момент, когда девочка слышала голос матери. В погреб вошел кто-то чужой – спустился по ступенькам, постоял, открыл бочку, захрустел огурцом, посопел и вышел.

А потом началось страшное. Дора слышала все, что происходило наверху. И душа ее словно вылетела из тела, потому что и видела тоже: как закрыли дверь хедера, облили бензином. Люди кричали – страшно, безнадежно. Потянуло дымом, крики стали совсем нечеловеческими и вдруг враз оборвались. Только скулили деревенские собаки и тарахтели моторы мотоциклов, звучала гортанная речь, раздавался смех чужаков и лай их собак. А потом и они стихли.

Сколько времени Дора просидела в погребе, она не помнит. Вода в кувшине закончилась, лепешки были съедены. Девочка пила кислое молоко, поставленное матерью для сметаны. Немцы не возвращались. Ночи сменяли дни, мать тоже не приходила. И вдруг – позвала Дору. Отодвинув бочку, та вышла наружу. Дома не было, уцелел только сарайчик с погребом. А мать все звала ее, и Дора шла на ее голос, спотыкаясь в головешках, путаясь в одеяле. Целый день бродила Дора кругами по сожженной деревне, пока ее не нашли телеховские женщины, пробравшиеся в Ракитное, чтобы выяснить, что же случилось с соседями. Граница-то была условная, кто там белорус, кто русский, украинец, еврей, поляк или литовец – не смотрели, жили по-соседски годами, женились между собой, рожали детей. А потом все рухнуло, война разделила людей на евреев – и всех остальных, на немцев – и всех остальных, и кому-то пришлось умереть из-за этого разделения.

Я понимаю, отчего Нехама не спряталась вместе с дочерью. Женщина решила, что если найдут пустой дом, станут искать жильцов, а так – вот она я, берите меня и делайте, что решили. Зато ребенка никто не тронет. И я думаю, случись бы такое со мной, я бы Вадика на дне моря спрятала, со мной пусть бы делали, что хотели, лишь бы сын жил.

Телеховцы забрали девочку с собой, и мать Янека, тетка Мария, всю войну прятала ее на чердаке, а потом, когда сгорел их дом, в землянке. Понемногу, не сразу, вернулся к Доре рассудок. Война закончилась, вернулся домой Янек – и женился на Доре. Жили они счастливо, работали, родили четверых детей. Мария постарела около них и умерла, окруженная внуками, под горькие рыдания Доры, которую считала дочерью. Дети выросли, расселились по деревне Телехово, и родились у них свои дети, внуки Доры и Янека. Но до сих пор баба Дора при одном воспоминании о Ракитном начинает плакать – молча, безутешно и страшно.

Мы ходили туда с Игорем. Там никто уж ничего не строил – и некому было, и не хотели люди жить на таком ужасном месте. Телеховцы говорили, что иногда осенними ночами, когда с болот наступает туман, ракитчане возвращаются в село, бродят там и тяжело стонут, не находя своих домов. И тогда снова слышно, как плачут дети и голосят женщины, а под утро все затихает. Мы с Игорем не слишком верили этим рассказам, но, однако же, пошли в Ракитное днем. Материализм там или что угодно, а только никакая сила не заставила бы нас пойти ночью. Днем тоже было страшно. Ветер путался в вершинах сосен, и тишина стояла особенная, кладбищенская. Там, где находился хедер, поставили белый обелиск. Игорь копнул рядом саперной лопаткой, и сантиметров через тридцать на глубине ямки показалось горелое. Мы тогда отпрянули в ужасе, потому что не думали, что это именно то самоеместо…

Я иногда думаю: а что было бы, не начни мы в то лето копать вокруг болот? Как бы все сложилось? Наверное, мы бы выросли и поженились, у нас родились бы дети, и жизнь наша была бы спокойной и счастливой. Но все, что случается с нами, где-то уже записано, потому что цепочка событий тянется, и одно звено выходит из другого. Я и тогда это знала, просто как-то чувствовала. Значит, все случилось так, как и должно было случиться. Никто не виноват.

В середине июля Игорю захотелось поискать патроны, и мы, чтобы случайно не попасться никому на глаза, ушли от деревни Телехово далеко, на Тисву. Это километрах в семи. До войны там, как говорили, тоже было село, а потом партизаны его сожгли, потому что жителей не осталось, а были уже одни немцы. Местных фашисты расстреляли сразу, как заняли село, и устроили в нем что-то вроде форпоста – встречали обозы, госпиталь устроили, ремонтировали машины. И в какой-то день партизаны расколошматили ту Тисву так, что и печных труб не осталось. А потом ушли, бросив все как есть, мертвые немцы остались лежать под открытым небом. Бабушка вспоминала, вонь от разлагающихся трупов чувствовалась за километр. С годами туда подступило болото, остались только старые доты, да и их наполовину затопило водой.