Наталья Калинина - Семь сокрытых душ

А вот и усыпальница. Печально свесивший голову, со сложенными крыльями ангел перед входом хранит покой моих предков. Не глядя на него, не рассматривая его завороженно, как обычно, я вхожу в склеп и склоняю голову у могилы моей матери. Тихий шепот, раздавшийся за спиной, пугает меня до вскрика. Оборачиваюсь – никого. Но, может, матушка, напуганная тем, что я собираюсь сделать, желает меня остановить? Но я по-прежнему полна решимости, рассматриваю гробницу, думая, как схоронить куклу? Крышку не поднять, пол каменный. Закопать куклу перед входом? И вновь шорох за спиной пугает меня почти до обморока. Я оглядываюсь – никого нет. Страх наваливается на грудь тяжелой плитой, стискивает горло так, что я едва не задыхаюсь. Сознание мутится, я боюсь лишиться чувств и просто кладу куклу на гробницу моей матери. Не оглядываясь, выскальзываю наружу. Свежий ветер приводит меня в чувство. Но вдруг луна, освещавшая кресты, заходит за тучу, и становится так темно, что хоть глаз выколи. Рядом со мной всколыхнулся воздух, почудилось какое-то движение, словно кто подошел ко мне. На меня дохнуло сырым холодом и смрадом, чьи-то невесомые ладони коснулись моей шеи… И я лишилась чувств.

Вернулась Ада домой уже ближе к полуночи. После того, как они с Борисом расстались, она еще долго кружила на машине по ночным автострадам, съезжая с одной дороги на другую, исследуя новые маршруты, но не запоминая их. И точно так же хаотично перебирала свои воспоминания и ощущения, проживая остаток дня не столько в настоящем, сколько в прошлом. Сожалений не было, грусти – тоже, предаваться напрасным мечтам о том, чтобы их чувства вновь заполыхали всепоглощающим пожаром, она также не собиралась. То, что случилось сегодня, не было началом новой главы, а, скорее, дописанным наконец-то эпилогом. Она пролистывала воспоминания, как открываемые наугад страницы когда-то любимого романа, перечитывала пометки на полях, иногда улыбаясь своей наивности. И с каждой перевернутой страницей лишь тверже убеждалась в том, что уже не живет, участвуя, как героиня, в том сюжете, а бесстрастно наблюдает его со стороны.

Ожившие воспоминания сопроводили ее лишь до двери и скромно остались за порогом. В квартиру Ада вновь вошла хозяйкой своих мыслей. Скидывая узкие туфли, она вспомнила услышанную где-то фразу про то, какая замечательная вещь – туфли на высоких каблуках. Наденешь – чувствуешь себя шикарной женщиной, снимешь – счастливой. Для полного же счастья не хватает лишь переодеться из делового костюма в тунику из мягкого материала с легинсами и выпить чаю.

В ожидании, когда закипит вода в чайнике, она проверила мобильный. Пропущенных звонков оказалось пять: два – от Сташкова, три – от Вовчика, последний еще и сообщение отправил с просьбой позвонить. Несмотря на столь поздний час, Ада набрала номер зама. Игорь отчитался о прошедшем дне и сообщил о намеченной на одиннадцать утра встрече. Ада кратко обсудила с ним предстоящий план действий, а затем позвонила Вовчику – тот не ответил, видимо, уже лег спать. Ну что ж, завтра. И Ада сделала последний звонок – Писаренкову, зная, что тот рано спать не ложится, услышав его бодрый голос, она отдала распоряжение собрать информацию по интернату и гибели девушек.

– Ого, – высказал удивление Писаренков, что обычно было не в его духе. Оно и понятно: он привык получать задания, связанные с работой, – «пробить» по своим каналам того или иного человека, фирму, банк.

– Сереж, пока без вопросов, потом поговорим. Но мне это надо. Срочно.

– Понял. Что могу, посмотрю сейчас, но основная работа – завтра. Не все, как мы, бодрствуют по ночам, – усмехнулся Писаренков.

– Ок. Я завтра буду как обычно.

– Понял. Спокойной ночи, начальница!

Закончив разговор, Ада приняла душ, переоделась в пижаму, но направилась не в спальню, а в гардеробную, где во встроенном шкафу хранила несколько коробок с вещами из «прошлой» жизни. Наугад выбрав одну, она сняла ее с полки и села рядышком на полу. В коробке оказалось несколько бумажных пакетов с фотографиями, рассортированными по периодам. Доинтернатовская жизнь интересовала ее сейчас мало, хоть и был велик соблазн пересмотреть снимки тетки, себя маленькой и покойной матери. Но она искала другое. В одном из пакетов Ада обнаружила фотографии из интерната, пролистала их, с грустью задержавшись взглядом на снимке, на котором все девочки из их спальни были сняты вместе. В живых осталась она одна… Ада убрала фотографию обратно в пакет: не было сил смотреть на нее. После недолгих поисков она обнаружила то, что искала: тонкую картонную папку, в которой были собраны рисунки, сделанные ею в больнице после трагедии.

Это был сложный период, который напоминал ей самой зияющую пустотами мозаику, изначальный рисунок которой восстановить по оставшимся плиткам было уже нельзя. И все же она попробует.

После той ночи Ада, как ей рассказывали, долго молчала, на все вопросы, обращенные к ней, не реагировала. Сидела на кровати и либо смотрела в окно, либо рисовала – отрешенно черкая карандашом по бумаге. Карандаши и альбом ей принесли после того, как она выцарапала черенком ложки на стене какой-то рисунок – того случая девушка не помнила, ей рассказали о нем спустя какое-то время. А рисунки, которые она сделала, долго изучали психолог и врач, пытаясь в этих абстрактных набросках разгадать тайну трагической ночи.

Эти рисунки чудом сохранились: их не выбросили, не подшили к делу, а зачем-то сложили в папку и отдали ей при выпуске. А Ада, даже не заглянув в папку, убрала ее к своим личным вещам. И лишь потом, разбирая коробки, увидела, что привезла с собой, но тоже почему-то не выбросила. Может, где-то в подсознании все же желала разгадать страшную тайну той ночи?

Развязывала она ленточки папки с таким волнением и страхом, словно входила в дверь, за которой ее ожидали мифические существа, которые либо ее съедят, либо пропустят дальше.

Рисунков было пять. Ада разложила их на полу, отодвинув коробки с обувью в сторону. Рассматривая изображения, она пыталась понять, что тогда было в ее голове, какие воспоминания, впечатления, страхи овладевали ею, когда она пыталась изобразить все, что чувствовала, в виде этих кошмарных набросков. Почти все рисунки были выполнены черным карандашом, и только на одном из них она использовала еще и красный цвет.

На первом листе было изображено что-то вроде чаши, над которой вилась струйка дыма. На втором – та же чаша, но более детально прорисованная. Сквозь дым, который так же, как на первом рисунке, вился над чашей, проступало лицо. Ада будто начала рисовать его, но переключилась на завитушки: овал лица не был дорисован, один глаз начат и не закончен. То ли придала значимую важность завитушкам, то ли просто таким образом решила переключить свое внимания на что-то более спокойное и нейтральное, как орнамент. Третий лист был сильно исчеркан, а в некоторых местах даже прорван: то ли рисунок ей не понравился, то ли чем-то рассердил. А может, напугал. Ада подняла лист и посмотрела его на свет лампочки, но штриховка была такой плотной, что попытки увидеть под ней изображение оказались бесплодными. На четвертом листе она нарисовала маску: овал с «глазами»-прорехами и прорезью рта – незамысловатый рисунок, но он почему-то вызывал неприятные ощущения. Чего-то в нем не хватало и одновременно было с избытком. Ада вертела его и так и этак, пытаясь понять, чем вызваны эти ощущения, пока не догадалась, что дело вовсе не в изображении, а в тех глубоко спрятанных где-то в подсознании ассоциациях, которые оно вызвало. Может, ей стоит обратиться за помощью к гипнотизеру и попробовать таким способом «вытащить» информацию?