Элен Гремийон - Кто-то умер от любви

Сперва я пробежала это письмо по диагонали, и мне пришлось вернуться к началу, перечитать целые фразы. После маминой смерти мне никак не удавалось сконцентрироваться на том, что я читаю: какая-нибудь рукопись, которую я раньше проглотила бы за одну ночь, теперь требовала от меня многодневных усилий.

Нет, это явная ошибка: я не знала никакого Луи, никакой Анни. Я взглянула на конверт: странно — и адрес мой, и имя мое. Значит, у меня есть однофамилица. Этот самый Луи наверняка скоро поймет, что ошибся. В общем, я не стала ломать голову и взялась за другие письма — настоящие письма с соболезнованиями.

Как и положено хорошей консьержке, мадам Мерло верно оценила поток моей корреспонденции и добавила к нему записочку от себя: если мне что-нибудь понадобится, я могу смело к ней обращаться, она всегда к моим услугам.

Думаю, мне будет не хватать мадам Мерло куда больше, чем моей нынешней квартиры. Даже если я перееду в другую, попросторней, тамошняя консьержка вряд ли станет относиться ко мне так сердечно. Но я уже не хотела никуда переезжать. Лучше не дергаться, забиться под одеяло в этой постели, в этой «студии», от которой еще неделю назад меня просто тошнило. Я не знала, где взять силы, чтобы перетащить на новую квартиру всю свою жизнь, но выбора не было: теперь мне требовалась еще одна комната. Да и документы я уже подписала и задаток внесла, так что через три месяца кто-то въедет сюда, на мое место, а я окажусь там, на месте кого-то другого, а тот другой — на месте кого-то третьего… Ну и так далее. Менеджер из службы переездов сказал мне по телефону: «Это давно известно: если пройти по всей цепочке, рано или поздно неизбежно вернешься к самому себе». Я бросила трубку. Мне плевать было, к кому я там вернусь, к себе, не к себе, я хотела только одного — вернуться к матери. Мама была бы счастлива, узнав о моем переезде, она не любила эту мою квартирку, заглянула сюда всего один раз. Я так и не поняла почему. Впрочем, мама всегда отличалась странностями.

Я решила оповестить мадам Мерло о своем переезде, а заодно поблагодарить за письмецо.

— О, не стоит, какие пустяки!

Что бы ни происходило в доме, консьержкам всегда все известно. Она искренне сочувствовала мне и пригласила зайти к ней на пару минут, если я хочу поговорить. Говорить мне не хотелось, но я все же зашла к ней «на пару минут». Обычно мы болтали в подъезде и никогда — в ее каморке. Она выключила телевизор и задернула занавеску на застекленной двери, смущенно объяснив:

— Стоит мне отодвинуть занавеску или открыть окошечко, как люди начинают заглядывать ко мне в привратницкую. Это сильнее их. Не думаю, что ими движет настоящее любопытство. Но все равно это неприятно. А вот когда работает телевизор, они почти не смотрят на меня: их привлекает картинка на экране, даже при отключенном звуке. Ведь если бы телевизор еще и орал весь день, я бы просто с ума сошла.

Мне стало стыдно, и она это почувствовала.

— Простите, я не вас имела в виду. Ваши взгляды меня не раздражают.

Уф! Значит, я избежала причисления к общей серой массе.

— Вы совсем другое дело, вы близоруки.

Я обомлела от удивления.

— Откуда вы знаете?

— Знаю, потому что у близоруких людей взгляд необычный. Они всегда смотрят на вас как-то особенно пристально. Потому что их глаза не отвлекаются на окружающее.

Я пришла в замешательство: значит, я выгляжу такой неполноценной, что на меня впору пальцем показывать? Неужели моя близорукость настолько заметна? Мадам Мерло рассмеялась.

— Ладно, я вас разыграла. Вы сами мне это рассказали. Вспомните: однажды я вам пожаловалась на свои руки, а вы ответили, что примерно так же страдаете из-за своего зрения. «Жизнь — это зависимость от капризов своего тела» — вот были ваши слова. Я сочла эту формулировку слишком жестокой, а жестокие вещи запоминаются лучше всего, и я ее не забыла. Всегда нужно помнить, что и кому вы говорили, иначе в один прекрасный день это обернется против вас…

Она наклонилась надо мной, собираясь налить кофе, но в этот момент ее рука дернулась, и горячая жидкость выплеснулась мне на плечо. Я начала усердно дуть на ожог, чтобы унять боль, но главное, чтобы не глядеть на мадам Мерло — очень уж неловко было оказаться свидетельницей ее оплошности.

До того как стать консьержкой, мадам Мерло снимала квартиру в нашем доме. Она вселилась сюда вскоре после меня, через два или три месяца. Звуки ее пианино разносились по всем этажам, сверху донизу, но никто из нас не жаловался на это: ученики посещали ее вполне легально, и занятия с ними никогда не терзали наш слух. Напротив, этот непрерывный концерт был даже приятен. Однако шли недели, и пианино звучало все реже и реже. Я думала: наверное, ее ученики женятся или выходят замуж, а семейным людям уже не до уроков музыки. А потом пианино и вовсе умолкло, и настал день, когда мадам Мерло открыла окошечко в двери привратницкой, чтобы поговорить со мной. У нее обнаружился острый ревматизм. Врачи признавали, что болезнь наступила преждевременно, но такое иногда бывает, особенно с профессиональными музыкантами, у которых суставы рук изнашиваются быстрей из-за постоянного напряжения. Они не могли сказать точно, когда она полностью потеряет контроль над своими руками, но уверяли, что бояться нечего: она сможет есть, мыться, причесываться, делать уборку — словом, руки будут служить ей в повседневной жизни, однако для профессии пианистки они уже непригодны, по крайней мере во всех тонкостях, которыми она владела доселе. Очень скоро она утратит виртуозное мастерство, завоеванное многими годами упорного труда.

Эта новость совершенно подкосила ее. Как, чем ей теперь жить? Плата за уроки составляла единственный источник ее существования, у нее не было ни сбережений, ни близких, которые могли бы помочь как-то продержаться хоть в первое время. Ни родных, ни детей.

Много недель подряд, куда бы она ни обращалась в поисках работы, ей везде отвечали одно и то же: ни по возрасту, ни по квалификации она не подходит. И вдруг она узнала, что в нашем доме освобождается место консьержки, и попросила владельца взять на это место ее. Он согласился. Она продала свое пианино, сочтя, что страсть, потерпевшая фиаско, слишком тягостна и нужно уметь вовремя отринуть ее, чтобы позволить родиться другой, более подходящей. Почему бы, например, не заняться астрологией? Такое увлечение сродни ее новой профессии: все консьержки немножко сплетницы, немножко гадалки. И потом, это позволило бы ей предугадывать приступы своей болезненной неловкости. Знай она, что так оплошает сегодня, пролив кофе, то уж конечно не позвала бы меня сюда. И сейчас говорила, робко улыбаясь: