Софи Кинселла - Помнишь меня?

— Слава тебе, Господи! — Мама на тон понижает голос. — Вчера она страшно бредила.

— Лекси пришла в себя, — поясняет Морин, направляясь к двери. — Она слышит все, что вы говорите.

На самом деле я почти ничего не слышу. Я не могу оторвать глаз от мамы. Что с ней не так? Она выглядит иначе. Похудела. И… постарела.

— Ну вот, моя хорошая, — произносит она громко и ясно, — это я. Твоя мама. — Она протягивает мне бумажный пакет, в котором лежит бутылка шампуня, и клюет меня в щеку.

— Привет, мам. — Я хочу ее обнять, но руки повисают в пустоте: она уже отвернулась посмотреть на свои крошечные золотые часики.

— Боюсь, я не смогу пробыть у тебя долго. Мне нужно показать Роли специалисту.

— Роли?

— Он из последнего помета Смоки, детка. — В мамином взгляде читается упрек. — Ты должна помнить малютку Роли. — Не знаю, почему мама думает, что я могу удержать в памяти клички всех ее собак. Их не меньше двадцати, и все уиппеты. — Да, еще тебе открытка. — Она роется в своей сумке. — Куда же она подевалась? От Эндрю и Сильвии.

— От кого? — Я не понимаю, о ком речь.

— От соседей, Эндрю и Сильвии. — Она говорит так, как будто это само собой разумеется.

Но наших-то соседей зовут Филипп и Мэгги.

— Мам…

— Так или иначе, они тебя любят. И Эндрю хотел спросить твоего совета насчет лыж.

Насчет лыж? Но я не умею кататься на лыжах.

— Мам, — я с ужасом хватаюсь за голову, забыв о своей черепно-мозговой травме, — о чем ты говоришь?

Вернулась Морин.

— Сейчас доктор Харман придет вас посмотреть, — предупредила она.

— А мне надо бежать. — Мама встает. — Я приду еще, вместе с Эми и Эриком.

С Эриком? А-а-а, это, наверное, ее новая собака.

Мои размышления прервал стук в дверь — вошел моложавый темноволосый мужчина в халате.

— Здравствуйте, Лекси. — Голос у него бодрый. — Я доктор Харман, невролог. Как вы себя чувствуете?

— Хорошо, только левая рука ведет себя как-то странно. Словно я ее отлежала и она теперь не слушается.

— Так, — он кивнул, — посмотрим, может быть, пропишем вам какую-нибудь физиотерапию. Но сначала я хочу задать вам несколько вопросов. Не сердитесь, если некоторые из них покажутся вам слишком очевидными. — Его губы растянулись в профессиональной улыбке. — Скажите, как вас зовут?

— Меня зовут Лекси Смарт, — быстро ответила я.

Доктор Харман кивнул и сделал пометку в карточке.

— А когда вы родились?

— В тысяча девятьсот семьдесят девятом году.

— Очень хорошо. — Он опять что-то помечает. — Итак, Лекси, когда вы разбили машину, вы ударились головой о лобовое стекло. У вас образовалась небольшая опухоль мозга, но, похоже, вам повезло. Хотя мне нужно сделать еще ряд анализов.

Врачи никогда не дают вам даже слова вставить.

— Боюсь, вы меня с кем-то перепутали. Я не разбивала никаких машин.

Доктор Харман нахмурился и отлистал назад пару страниц моей больничной карточки:

— Здесь зафиксировано, что пациентка попала в автокатастрофу.

— Ну, может быть, записали неправильно, — не уступаю я. — Я побежала к такси и упала.

Доктор Харман и Морин обменялись встревоженными взглядами.

— Совершенно точно, дорожно-транспортное происшествие, — бормочет Морин. — Две машины, лоб в лоб. Я видела, как ее внесли.

— Я не могла попасть в автокатастрофу. — Я стараюсь не терять терпения. — Поверьте, у меня нет машины. Я даже не умею водить!

— У вас нет… — доктор Харман перелистнул страничку и сверился с записями, — «мерседеса»-кабриолета?

— «Мерседеса»? — Я в шоке. — Я скажу вам, сколько зарабатывает двадцатипятилетний помощник менеджера по продажам в «Коврах Деллер», ладно? А вы мне скажете, может ли этот человек позволить себе «мерседес»-кабриолет.

Доктор Харман смотрит на меня пристально и как будто печально. Мое сердце тревожно подскакивает.

— Разве со мной что-то не так? — Я выхожу из себя.

— Лекси, я хочу задать вам еще один вопрос, — мягко продолжает доктор Харман. — Скажите, пожалуйста, какой сейчас год?

— Какой сейчас год? — Я в полном смятении.

— Не волнуйтесь, — ободряет он, — это стандартная процедура.

Я смотрю на Морин, потом на него.

— Две тысячи четвертый.

Кажется, даже воздух застыл в палате после моих слов, словно вмиг все перестали дышать.

— Ясно. — Доктор Харман сел на край кровати. — Лекси, сегодня шестое мая две тысячи седьмого года. — Лицо его очень серьезно.

— Но… это же будущее. — Я еле могу говорить.

— Лекси, для вас это потрясение, — Морин ласково теребит меня за плечо, — но это правда. Сейчас май две тысячи седьмого года.

— Не может быть. — Я стараюсь не показывать своей растерянности. — Сейчас две тысячи четвертый год, я же не дура…

— Не расстраивайтесь, — успокаивает меня доктор Харман. — Давайте потихоньку разберемся. Расскажите нам, пожалуйста, последнее, что вы помните.

— Ну ладно… — Я провела ладонью по лицу. — Последнее, что я помню: я выхожу на улицу с подругами с работы. Под дождем мы пытаемся поймать такси, я поскальзываюсь на лестнице и падаю. Это было двадцатого февраля две тысячи четвертого года. — Голос у меня дрожит. — Я точно помню дату, потому что на следующий день похороны моего отца!

— Лекси, это случилось больше трех лет назад.

Я смотрю на них, и мне страшно.

— Больше ничего не помните? — уточнил доктор Харман.

— Ничего, — неохотно признала я. — Значит, я пролежала в коме, — я судорожно сглотнула, — больше трех лет? — Я не могу в это поверить.

Доктор Харман покачал головой:

— Нет, вовсе нет, Лекси. Вас доставили сюда лишь пять дней назад.

Как это?

— Я не понимаю! Я сошла с ума?

— Нет, — улыбается доктор Харман. — Я думаю, у вас то, что называется «ретроградная амнезия». Это состояние, которое иногда возникает после черепно-мозговой травмы. Лекси, вы просто забыли часть своей жизни. Вот и все.

Мне хочется плакать. Так все запуталось — до головокружения. И вдруг… Я замечаю на своей руке, у локтя, маленький шрам, похожий на галочку. Шрам, которого раньше не было. О котором я ничего не знаю. К тому же свежим его не назовешь. Должно быть, он появился несколько месяцев назад.

— Лекси, с вами все в порядке? — спросил доктор Харман.

Сердце бешено колотится. Я снова оглядываю свои руки. Никакой это не акрил. Это мои настоящие ногти. К тому же за пять дней таких ногтей не отрастишь.

— Вы говорите, что я забыла три года своей жизни?

— Очень похоже на это, — кивнул доктор Харман.

Итак, сейчас две тысячи седьмой год. А это значит, что мне… Господи боже мой! Мне двадцать восемь лет. Я старуха.