Бремя чести - Любовь Бортник
– Годелив…Ты могла бы появиться в более подобающем виде.
– Раньше ты не высказывал своё недовольство по поводу моего внешнего вида.
Немного помедлив, девушка добавила.
– Прости. Я не смогла найти у тебя в комнате подходящий для меня наряд. Но, думаю это подойдёт, – пролепетала девушка себе под нос, стягивая простыню с кровати.
– Ты приехала так, из самого Парижа? Вот уж занятное зрелище.
– Каким образом и в каком виде добралась я – это моя тайна, можно даже сказать профессиональная. Я люблю перевоплощаться, этот навык делает меня незаменимой в некоторых кругах, – девушка замялась, было видно, что она не хотела больше говорить о себе.
– Твой приезд сюда не случаен. Тебя выгнали из театра?
– Нет, я сама ушла оттуда. Я не смогла реализовать там свои таланты.
– И где же ты их реализовала?
– В доме мадам Нюбурже. Но и там у меня появились проблемы, которые я могу решить здесь. Ты ведь поможешь мне?
– Если ты расскажешь всё, как есть. Только тогда я отвечу, буду помогать тебе или нет.
Рассказ Годелив ошеломил Алена. Он был готов услышать любое, но такого в голову ему и не приходило.
Годелив, попрощавшись с Марселем, отправилась покорять Париж. В «Комеди Франсез» она проработала всего несколько месяцев. Мадам Нюбурже переманила актрису к себе, заманив девушку отличной оплатой каждый день и прекрасными постановками, в которых Годелив не будет равных.
В реальности же, у мадам Нюбурже был не театр, а публичный дом, при чём исполняющий свою деятельность, естественно, незаконно и тайно. Как только духовенство узнало о заведении мадам Нюбурже, его сразу упразднили, а саму основательницу и её артисток ждал эшафот на Гревской площади. Годелив умудрилась сбежать, переодевшись монахиней. На крестьянской вознице она добралась до Марселя, а здесь без труда нашла дом Д’Амбруазе. В виде монашки она появляться перед Аленом не хотела, и скинула с себя непривычные одежды перед тем, как войти в дом.
Рассказ Годелив поразил Алена не так, как её просьба. Просьба была ошеломительной, низкой, отвратительной даже для него.
– Ты не представляешь какое это прибыльное дело. Если мы откроем здесь подобное заведение, представь, все богачи будут стекаться в одно место и оставлять нам свои кошельки. А я – буду Примой, настоящей королевой Марсельского театра.
– Марсельского борделя! Ты просишь меня помочь тебе открыть публичный дом! Опомнись, Годелив. Мы не были идеальным обществом, мы устраиваем шумные увеселительные посиделки, но публичный дом…Это выше моего понимания. Лучше убирайся прочь из города, иначе я сдам тебя жандармерии как личность, затевающую бунт против короля.
Ален кричал, подавляя эмоции как мог, но злость его и отвращение росли с каждым мгновением.
– Быстро ты изменился, Ален! Куда подевался тот Ален, мой Ален, который плевать хотел на законы, приличия и устои? Тебе ведь такая жизнь была в радость, что же изменилось?
– Я уже давно не твой Ален. Уходи. Я предупредил тебя. Появишься в моём доме – жди свидания с палачом.
Ален указал рукой на дверь и отвернулся.
Мадам Изабель Д’Амбруазе наслаждалась прекрасными цветами, поглаживая их лепестки, в то время как Годелив бежала по лестнице, а простыня, в которую она завернулась, колыхалась от ветра из-под её быстро шагающих ног.
Глава 4
Ничто так не связывает нас, как наши пороки.
О. Бальзак
Раньше Годелив для Алена была не просто любовницей или подругой, с которой можно было побеседовать о разном, она была для него спасением от разных бед, наставником, психологом, утешителем. Теперь всё перевернулось. Он не хотел больше её видеть, хотя ещё пару дней назад грезил о встрече с ней, мечтал, что она всё таки оставит светскую жизнь в Париже и вернётся к нему, чтобы вместе поехать в Геную, где им было так хорошо.
Он маялся в кровати, и мысль о Годелив ушла на самое последнее место в его голове. Весь день он не выходил из комнаты, за исключением того момента, когда, после ухода Годелив, быстро спустился в каморку садовника, чтобы вернуть одежду. После обеда к нему заходил Лорентин, но Ален снова его не впустил.
Юноша с трепетом ждал ночи, чтобы снова отправиться на поиски девушки, рука которой помогла ему даже в такой ужасный момент, как был тот. Поиски и этой ночью ни к чему не привели, и Ален погрузился в депрессию. Его даже не терзали мысли о светских встречах в доме Руже, на которых он, как и в тот вечер, когда ему повстречалась загадочная рука, был объектом в равной степени как всеобщего обожания и восхищения, так и насмешек и ненависти.
В тот вечер в доме Альфонса Руже де ла Сюмар гостило много молодых людей, от менее богатых, до богатейших, таких, каким был Д’Амбруазе. Альфонс Руже представлял собой толстопузого мужчину тридцати пяти лет, женившегося дважды на дамах вдвое старше него. Когда вторая его супруга, Жульте де ла Сюмар, скоропостижно скончалась, её дом перешёл в управление вдовцу, который по мимо роскошного особняка оттяпал и присвоил себе и фамилию зажиточной дамы. Никто из тех, кто знал Руже, не был впечатлён таким поступком, но и заострять на нём внимание не стал. «Пускай живёт как хочет», – твердили все, – «это не наше дело. Здесь хорошая выпивка, какой прок нам от его фамилии или её отсутствия». И все смирились, что теперь Альфонс Руже не просто Альфонс Руже, а Альфонс Руже де ла Сюмар, пусть даже родовое поместье Сюмар ему никогда и не принадлежало по праву.
В огромной зале двухэтажного особняка, облицованного камнем, собралось больше ста голов знати. Все – одеты со вкусом, без излишеств, но через чур броско. Молодой высокий мужчина в бархатном камзоле с атласными манжетами пытался играть на фортепиано, небрежно постукивая пальцами то по чёрным, то по белым клавишам. Как только хохот толпы оказался слишком оглушительным, мужчина встал, поправил камзол и отошёл к большому овальному столу, где стояли фужеры с уморительной выпивкой. Схватив пару бокалов молодой человек встал к мраморной колонне, что венчала углы зала, и, прислонившись левым плечом к холодному камню, выпил сначала один бокал, а следом второй. Он уступил место за фортепиано прекрасной даме лет сорока, которая, пока он пил, играла менуэт, по её словам, собственного сочинения. Господа и дамы образовали круг и стали танцевать, прельстив внимание человека у колонны, которому вскоре это зрелище опротивело, а звуки фортепиано стали бить по вискам, вызывая тяготившую его боль. Его зелёно-карие глаза стали прикрываться ве́ками, голова начала всё больше и больше тяжелеть, а прелестно убранные, вьющиеся крупными локонами волосы кофейно-мускатного цвета растрепались и падали ему на лицо. Тогда юноша встряхнул голову
