Наталья Калинина - Проклятье музыканта

– Анна! – окликнул меня Рауль. Черно-желтое такси отъехало, и его место уже успело занять другое. – Идем?

Я кивнула и перекинула через плечо ремень принятого из его рук чехла, в котором находилась подаренная гитара. Рауль надел рюкзак с личными вещами и не занятой тростью рукой взял меня под локоть.

В воздухе вокзала витал уютный аромат кофе, который просачивался за двери кафе и профессиональным «зазывалой» заманивал на завтрак. В помещении, отделенном от общего зала стеклянными стенами, ровными рядами стояли столики, за которыми неторопливо пили кофе утренние посетители. Кто-то – в ожидании своего поезда или электрички, кто-то – завтракая перед работой. Время позволяло, и мы вошли внутрь. Пока я покупала бутерброды, кофе и чай, Рауль занял свободный столик и в ожидании меня придвинул к себе лежавшую на краешке стола газету.

– Ничего нового, одни и те же новости: кризис, рост безработицы, агитация за независимость Каталонии и вторая половина газеты – о футбольных новостях, – прокомментировал он, когда я подошла к столику. – В кризисе, но зато в футболе – первые. Когда-то папа мечтал о том, чтобы я стал футболистом. Видимо, надо было его слушать.

– Тогда мы с тобой вряд ли бы познакомились, – усмехнулась я. – На футбольные матчи я не хожу.

– Это точно, – согласился Рауль.

Я пила дрянной чай, вкус и запах которого даже отдаленно не напоминал настоящий цейлонский. Зато бутерброд с тунцом, томатом и оливковым маслом просто таял во рту. Разговор как-то не складывался, и мы просто молча переглядывались. Не знаю, о чем думал Рауль: сожалел ли о том, что мы опять расстаемся, или радостно предвкушал новый вихрь интересных событий, который вот-вот должен был поглотить его. Иногда в его взгляде сквозило сожаление, но тут же, будто желая меня подбодрить, он солнечно улыбался и накрывал своей ладонью мою. У меня же на душе скребли кошки, словно в предчувствии чего-то нехорошего, и настроение было унылым, как вылинявшие под октябрьскими дождями дни. А где-то внутри закипало раздражение: на ранний подъем, на сильный ветер, на невкусный чай, на менеджера, который, похоже, стал членом нашей семьи и перекраивает нашу жизнь по своему желанию, на Рауля, у которого на первом месте музыка и все, что с ней связано. Но в первую очередь – на себя: ведь знала, на что иду, и согласилась с этим, но иногда нет-нет да сетовала на то, что мы с мужем проводим куда больше времени в разлуках, чем вместе. Я старалась успокоить себя мыслью: уже завтра к обеду Рауль будет дома, но в противовес этим уговорам думалось о том, что еще одну ночь проведу без него.

– Все нормально? – спросил он, нахмурившись.

– Да, – солгала я.

– Обманываешь, – вздохнул Рауль, научившийся угадывать за моей улыбкой пасмурное настроение. – Не сердись.

– Я не сержусь.

– И опять обманула.

Я лишь усмехнулась, но, как ни странно, раздражение прошло.

– Пойдем, принцесса? Мне уже пора.

Мы дошли до образованного разделительными лентами «коридора», как в аэропорту, и остановились. Рауль обнял меня и крепко прижал к себе.

– Не хочется уезжать от тебя, – шепнул он мне на ухо, и у меня вдруг болезненно сжалось сердце, словно расстаться мы должны были не на сутки, а на год. Невольно нахлынули воспоминания о том моменте год назад, когда мы вот так стояли и обнимались возле разделительной линии в аэропорту Шереметьево. «Надеюсь, это будет наша последняя разлука, принцесса», – шепнул мне в тот день Рауль. Он улыбался, а у меня на глаза наворачивались слезы. «Я не прощаюсь с тобой», – сказал он тогда.

– Я не прощаюсь с тобой, – повторил он сейчас, чуть отстраняясь и проводя тыльной стороной ладони по моей щеке. Я молча подала ему гитару, он перекинул ремень через плечо и снова улыбнулся – чуть растерянно, будто чувствуя вину за то, что наша с ним жизнь не похожа на типичную семейную.

– Буду ждать, – сказала я, легонько касаясь губами его губ.

– Береги себя. Позвони, как доедешь домой.

– Обязательно.

Я проводила Рауля взглядом, он прошел контроль и, оглянувшись, махнул мне рукой, а затем скрылся из виду в толпе. Я еще немного потопталась на месте, словно ожидая, что он вдруг вернется, а затем спустилась к электричкам.

Листок с записанным на нем адресом отягощал карман будто камень. Я мяла его пальцами, чувствуя, что моя решительность дает трещину. Приеду я к бывшему владельцу гитары – и что у него спрошу, чем объясню свой интерес? Но тем не менее я вышла из электрички уже на следующей остановке. Сверяясь с картой, поглядывая на номера подъездов, я шла к тому месту, с которого брала начало история. Почему-то эта мысль о «начавшейся истории» становилась все ярче с каждым моим шагом, и крепла уверенность в том, что началась она не с магазина музыкальных инструментов, и даже не с нашей с Лаурой встречи у дверей универмага, а с дома, в котором раньше «жила» гитара.

Вот она, нужная мне дверь – темная от времени, внушающая трепет своей массивностью, изрезанная завитушками, будто морщинами. Она оказалась закрытой, но не успела я протянуть руку к медной пластине с кнопками с номерами квартир напротив каждой, как дверь распахнулась, выпуская на улицу девушку. Незнакомка посторонилась, давая мне пройти. Я вошла в подъезд и вздрогнула от стука захлопнувшейся за спиной двери, отрезавшей меня от наполненного светом и звуками мира. Нехорошая мысль, что я оказалась в ловушке, едва не заставила меня выскочить на улицу. Это был не подъезд, это был портал в другую эпоху. Я запрокинула голову, рассматривая лепнину над высоченной дверью, выступ над находящимся на недосягаемой высоте узким окошечком с грязным мутным стеклом. По правую руку от меня тянулся ряд почтовых ящиков, похожих на деревянные скворечники. Я нашла тот, с номером нужной мне квартиры, и прочитала полустертую надпись: «Juan Segura Campos». Хуан Сегура Кампос. Зачем-то я заглянула в чернеющие пустотой дырочки, словно желая в ящике найти оставившую меня уверенность.

Напротив входной двери находился лифт, который был, возможно, даже не дедушкой, а прадедушкой современных: с решетчатой внешней дверью с металлической ручкой и внутренними деревянными дверями-створками с вытянутыми мутными оконцами. Кабина была узкой, как шкаф-пенал, и вряд ли могла вместить даже двоих. Рядом с металлической дверью на уровне глаз висела распечатанная на принтере просьба закрывать плотно двери, иначе лифт не будет работать. И этот лист бумаги казался здесь единственной чужеродной деталью, не вписывающейся в антураж и напоминающей о том, что за входной дверью другой мир – с современными стеклянными витринами, вывесками, машинами и рокочущими мотоциклами, со спешащими по своим делам прохожими, то и дело разговаривающими по мобильным телефонам.