Барбара БОСУЭЛ - СОВМЕСТНОЕ РАССЛЕДОВАНИЕ

Поскольку повреждение мозга было исключено, доктор Аммон, нейропсихиатр, обследовавший Коннора, предложил другую теорию.

Он считал, что у Коннора избирательная амнезия, расщепление личности, состояние, спровоцированное ударом по голове, при котором долго подавляемые эмоции временно отключили перегруженное сознание.

Когда он изложил все это Кортни и Уилсону Ноллеру, их глаза остекленели от длинной, полной специальных терминов речи доктора.

– Прекратите свою научную болтовню и объясните по-человечески, – рявкнул Ноллер.

– Когда происходит расщепление личности, сознание частично отключается, – объяснил доктор, обращаясь к Кортни и игнорируя замечание Ноллера. – Это непроизвольное временное психологическое бегство от реальности. В этом случае я считаю, что катализатором послужило то, что вы удочерили девочку. Мечта иметь ребенка наконец осуществилась, но не через его собственную сексуальную потенцию. Это подтверждается тем фактом, что, когда мистер Коннор пришел в сознание и ему напомнили о ребенке, он спросил свою жену, родила ли она.

Кортни и Ноллер скептически смотрели на доктора, никак не комментируя его речь.

Однако доктор Аммон, казалось, не обращал внимания на недостаток поощрения со стороны своих слушателей.

– Родила! – продолжал он с энтузиазмом. – Это просто классический случай из учебника. Его мозг пока заблокирован. Но память вернется, когда подсознание наконец смирится с болезненной реальностью.

– Сколько тумана напустили! – возмущенно проговорил Ноллер. – "Почему вы, психиатры, всегда зацикливаетесь на сексе?

Но Кортни подумала, что это совсем неплохая теория. Только к случаю Коннора она не подходит. Она снова испытала угрызения совести оттого, что позволила врачам поверить в рассказы Ноллера об их вымышленном браке. Однако, размышляя над объяснением доктора, она пришла к выводу, что его теория в чем-то все же может объяснить поведение Коннора. Перед катастрофой Ноллер и Коннор разговаривали о Ричарде Тримэйне, и именно этот разговор мог послужить катализатором. Теперь Коннор ничего не помнит ни об одном из своих отцов и потому чувствует себя счастливым, его цинизм и ожесточенность исчезли. Так что, возможно, она рассуждает правильно.

Что касается Коннора, он думал только о том, как выбраться из больницы. Он убеждал докторов, что его память вернется, как только он сможет нормально жить с женой и ребенком. Каждый вечер, когда приемные часы заканчивались и он провожал Кортни к лифту, неся Сару на руках, он целовал их обеих и говорил, как сильно хочет уйти с ними.

И каждую ночь Кортни беспокойно металась на огромной кровати в пансионе миссис Мейсон, с ужасом представляя, что случится, когда память к нему вернется. Она не смела открыть правду Коннору, поскольку Уилсон Ноллер приезжал каждый день из Вашингтона навещать его. Однако прошлой ночью Кортни заставила себя признать истину: она использует Ноллера как предлог, потому что не хочет открыть Коннору правду и положить конец их «браку».

А если память к Коннору не вернется никогда? Она попыталась загасить искру надежды, появившуюся при этом предположении. Так нельзя, упрекнула она себя. Это эгоистично и несправедливо. Коннор должен знать правду. Но она была совершенно уверена, что, когда память вернется к нему, он бросит ее и Сару и обратится к своей глупой работе и бесчисленным любовным связям. И ей никак не удавалось подавить разочарование, которое она чувствовала от такой перспективы…

Двери лифта с шумом распахнулись, и Кортни с Сарой, пристегнутой к детскому автомобильному сиденью, вошли в больничный коридор. Большой пластиковый пакет и сумка с пеленками болтались на руке Кортни, ударяя по ногам при каждом шаге. Палата Коннора была в середине коридора. Подняв глаза, Кортни увидела, что он направляется к ней.

На нем была синяя пижама, которую она нашла в его чемодане и принесла ему, и шелковый темно-синий халат, подарок Уилсона Ноллера. Коннор выглядел прекрасно, он совершенно не был похож на больного. Он помахал ей рукой, расплываясь в улыбке.

У Кортни перехватило дыхание. Когда он так улыбался, у нее замирало сердце, кружилась голова и хотелось то плакать, то смеяться.

– Я вижу, ты с утра ходила по магазинам. – Коннор поцеловал ее в щеку. Он взял ребенка и громоздкое сиденье, наклонился и коснулся губами маленького лобика Сары.

Кортни копалась в своих сумках, пока они шли в его комнату.

– Здесь есть чудесный детский магазин. Я кое-что купила для Сары. – Она вытащила изящный купальник в цветочек и чепчик, желтый фартук с уткой-аппликацией и восхитительное синее платьице, не купить которое было просто невозможно. – Я купила все на два размера больше, чем она носит сейчас, так что летом будет в самый раз.

Летом… У Кортни закололо сердце. Будет ли Коннор с ними летом? Увидит ли Сару в этих вещах? Возможно, нет.

Коннор вытащил ребенка из одеяла и стеганого комбинезончика и сухо заметил:

– Тебе не кажется, что она перекутана? В такой одежде можно пережить снежную бурю. Сейчас апрель, Кортни, не январь. Единственное, что я точно знаю, – это какое сегодня число. Доктора и медсестры упоминают его каждый раз, когда входят в мою палату, чтобы «сориентировать» меня во времени.

Кортни улыбнулась:

– Я знаю, что сегодня тринадцатое апреля, но утром, когда я вышла из дома, было холодновато.

Коннор взял Сару на руки, с улыбкой глядя в синие детские глазки.

– Ты теперь на десять фунтов легче, правда, Булочка?

Ребенок издал булькающий звук, и Коннор рассмеялся.

– Она говорит: «Спасибо, папочка!» – пояснила Кортни.

Ей нравилось смотреть, как Коннор играет с Сарой. Он прозвал ее Булочкой, потому что, по его словам, она такая же сладкая и мягкая, как булочка. У него было пристрастие к прозвищам. Кортни вспомнила, как он называл ее Цыганочкой с того самого момента, как они встретились. Она раздражалась, когда он называл ее так, но теперь осознала, как сильно ей хочется услышать это прозвище снова.

– Почему ты такая грустная? – Держа ребенка на одной руке, Коннор обнял Кортни за плечи. – Что случилось?

Надо быть осторожнее, напомнила она себе. Коннор все время следит за ней, почти не спуская с нее глаз, и замечает малейшие изменения в выражении ее лица, нюансы голоса.

Он начал массировать ей мышцы плеч.

– Я понимаю, как тебе тяжело, любимая. Проводить целые дни и вечера в больнице со мной, а потом по ночам вставать к ребенку.

– Я не возражаю, – запротестовала она. – Я прекрасно себя чувствую.

Но это были лишь слова. Она устала, устала неимоверно. Его ласковые пальцы действовали на нее расслабляюще, и, хотя Кортни знала, что должна бы отодвинуться от него, она не могла заставить себя пошевельнуться. То, что он делал, было так приятно.