Дмитрий Вересов - Белая ночь

А все потому, что патологическим образом чувствует состояние находящегося рядом человека. И проникается его страданием. А рядом с покойным его просто засасывало в какую-то бездну.

Права была Альбина, когда с таким удивившим его цинизмом рассуждала о том, что жалеть больных нельзя.

Потом, на лестнице, Гоша угостил его сигареткой и сказал озабоченно:

— На хирургии за каждого жмурика чистого спирта наливают. Пойдем к Лариске, может, нальет…

Но Лариса не только не налила, но еще и пристыдила.

Женька уговаривал себя поработать еще. Привыкнуть. И не сходить с такой чудесно наметившейся прямой дороги в счастливое будущее. Он понимал, что иначе разочарует Альбину. Как-то неожиданно жизнь повернулась к нему крепким тылом. Если он Альбину разочарует, то больше никогда не найдет в себе такого фонтана энергии, который бы не давал ему сбиться с выбранного курса. Это были самые настоящие вилы.

Марлена Андреевича он видел всего-то раза два, не больше. С шести до восьми, когда он приходил на работу, врачи оставались только дежурные. А Марлен, если и задерживался, то сидел в своем кабинете.

Один только раз Женька столкнулся с ним, когда тот в окружении своих солидных коллег выходил из реанимационной палаты. На Женьку он внимания не обратил.

Зато сам Невский долго смотрел им вслед и думал, что так оно, конечно, очень даже впечатляет — ходить с умным видом по вымытым Женькой коридорам. Врач — прекрасная профессия для мужчины. Может быть. Только к нему это не имеет никакого отношения. Он — санитар.

А это, как говорится, две большие разницы.

Настроение у Женьки периодически менялось с точностью до наоборот. После черных дней, которые шли после встречи со смертью, опять начинались белые. Он чувствовал, что нужен людям. И это было настолько неизвестное ему раньше ощущение, что он собой даже гордился. Он, Женька Невский, не нужный никому, кроме своей мамы, здесь был нарасхват.

Сестрички называли его не иначе, как Женечка, потому что незаконно сваливали на него часть своей нудной работы. А Лариса Алексеевна излучала один сплошной позитив.

К тому же в конце апреля Женька получил свою первую зарплату. И хоть были эти деньги мизерными, но они были им заработаны.

Он купил маме букетик подснежников на рынке у Боткинской. Хотел купить два. Но потом подумал — не засовывать же цветы в почтовый ящик.

— Все больные, как больные. А этот Тимофей Пригарин — такой приставучий. Все канючит, канючит. Бред какой-то несет. До чего душный!

Женечка, сходи к нему сам. Вот, лекарства в их палату занеси заодно. Здесь фамилии написаны.

Сестричка Наташа Муранец сияла своими голубенькими, как незабудки, глазками, щедро сдобренными не менее голубыми тенями. Почему, подумал Невский, все сестры на отделении так Друг на друга похожи? Их что, в медучилище за голубые глазки принимают?

Муранец была приезжей. Откуда-то с Украины, что ли. Он сразу услышал своим чутким ленинградским ухом ее мягкий говорок. Она была старше Женьки лет на десять. Невысокая, знойная, цвета крем-брюле. Белый халатик на ее полной груди натянут был так, как тетива лука в руках Одиссея. Того и гляди, пуговицы отскочат прямо в глаз. Каблучки ее стучали по коридору, беспокоя тяжелых больных и вселяя надежду, что достучатся они когда-нибудь и до них.

Его почему-то каждый раз напрягало, когда их рабочие дни совпадали. Взгляд у нее был какой-то липкий, как облизанный до блеска петушок на палочке.

Однако таблетки в палату Женька понес.

Тимофей Пригарин лежал здесь уже неделю.

Состояние его оставалось тяжелым. Третий инфаркт и постоянная капельница. Однажды ее уже уносили. Но вскоре у него случился аналиптический шок. Давление упало. Сердце засуетилось. И он уже готов был помереть, но прибежали врачи.

Стоило войти в палату, и он начинал говорить. Начало рассказывал одному, конец другому. Сестрички привычно кивали головой. Не слушали, поскольку все равно нес Пригарин какую-то чушь. Ему бы, жаловались они, в психиатрии полежать не мешало бы…

— Послушай, братишка, ты вроде парень смышленый. Ты меня послушай. Девчонки глупые здесь работают, поговорить не с кем. Со-и сед-то вон спит все время. Храпит. А я лежу, да в потолок смотрю. Тяжело так, понимаешь. Не почитать, рука вот привязана к этой бандуре. Он с ненавистью посмотрел на подвешенную рядом с кроватью капельницу. Обреченно вздохнул. — Вот ведь, не дай Бог никому дожить до такого. Надо было в шторм в море утопнуть.

Знал бы, что так будет… Эх…

— Выпишетесь. Поедете домой. Читать сколько угодно будете. — Женька расставлял по тумбочкам коробочки с лекарствами.

— Да не хочу я домой, — злобно сказал синегубый Пригарин. — Устал. Надоело. Жить не хочется. Все вытягивают с того света, вытягивают.

А ведь даже не спросят, хочется мне к ним обратно или не хочется.

— Но читать-то хочется? Мертвые, по-моему, не читают, — сказал Невский и вспомнил, как вез под простыней покойника.

— Да и читать-то нечего. Не про то все пишут! Не про то. Вот у меня друг Пашка был, такое рассказывал! Вот ему бы книжки писать не оторвешься. Так про это не пишут — нельзя!

— А что рассказывал-то?

Невский уже собирался уходить, но в дверях обернулся. Пригарин заволновался. Даже заерзал в кровати. Видно было — хотел сказать сразу так, чтобы долгожданный слушатель уже не ушел.

— Знаешь почему блокада была? — спросил и хитро прищурился.

— Ну как — вокруг города фашисты сомкнули кольцо, — пожал плечами Невский, потому что эту истину он знал наизусть.

— А почему же они не вошли и не разрушили все к чертовой матери? Зачем мучились тут три года? А? То-то и оно! Город-то заколдованный.

Брагу в него не войти. Это еще в пророчестве сказано… Я такие вещи про город наш рассказать могу…

И он скосил глаза на Женьку, чтобы убедиться, что наживка проглочена. И убедился. После пророчеств Нострадамуса, которые принесла ему перепечатанными мама от своей маргинальной подруги Анны Яковлевны, всякие намеки на тайное знание вызывали в Женьке приступы жгучего любопытства. Тут Тимофей Пригарин не просчитался. Слушателя себе он нашел благодарней некуда.

Женька посмотрел на часы. Его рабочий день подошел к концу. Было уже десять минут девятого. Надо было бы идти домой, учить историю. Но история, которую собирались ему рассказать здесь, казалась ему интересней.

Он подошел к кровати, но садиться не стал.

Оперся руками о железную спинку.

— Так что вы говорите — в город не войти?

Какое-то пророчество?

— Митрофания Воронежского… Но не с этого начинать-то надо. Город наш особенный, на костях построенный. А зачем его здесь на болотах ставить? Здесь же раньше было Литориновое море. Лет так эдак тысячи четыре назад оно поспешно отступило с нашей Приневской низменности. Она, разумеется, в ту пору Приневской не слыла. Нева-то еще и не родилась.