Людмила Зарецкая - Капкан для Золушки

Глядя на ее маету, Ленчик недовольно бурчал под нос:

– И куда тебя вчера понесло? Больную! Не поправилась, а туда же! По подругам она, видите ли, соскучилась. Прожили бы одну субботу без тебя твои подруги. Вчера приехала вся бледная. Сегодня лица на тебе нет. Не вылежишься вечно, как следует, отсюда все твои неприятности.

– Да ладно, Лень, – вяло махала рукой Наталья. – Я уже здорова. Мне с девчонками обязательно поговорить надо было. Дело у нас важное.

– Знаю я ваши важные дела, – не унимался муж. – Кости мужикам перемыть. Ладно, Инка твоя, шалапутная, но Алиса-то куда смотрела! Видит же, человек болеет…

К вечеру Наталья так и не смогла понять, как ей следует теперь вести себя с Развольским. Намекнуть, что она в курсе цены подарка? Так получится, что, получив его, она сразу кинулась оценивать обнову. Такой поступок попахивал стяжательством.

Делать вид, что она ничего не знает? Но о том, что такое кольцо стоит целое состояние, трудно не догадываться. А значит, по логике вещей, она, Наталья, обязательно должна спросить у Развольского, что все это значит.

Что все это значит? На самом деле этот вопрос занимал Наталью больше всего. За пять лет их романа Стас никогда не дарил ей ничего дороже мобильного телефона. Да и тот был куплен на их фирму, и сам Развольский не потратил на него ни копейки.

То, что, совершив пустяковый проступок (а на глазах у Натальи расцвело и умерло несколько десятков интрижек любимого с сотрудницами), он решил загладить свою вину таким образом, вызывало недоумение. Цена вопроса и вовсе приводила мысли в глухой тупик.

Неплохо осведомленная о финансовых делах шефа, Наталья твердо знала, что у него нет лишних двух миллионов рублей. Настолько лишних, чтобы сделать воистину царский подарок любовнице. За всем этим скрывалась какая-то тайна, и это очень беспокоило Наталью, не любившую никаких тайн и сюрпризов.

Так и не придумав линию поведения с Развольским, она трусливо решила провести дома еще один день. Это решение было «на ура» встречено Ленчиком, решившим, что его женушка наконец-то взялась за ум.

В понедельник, проснувшаяся часов в десять утра, она вновь принялась в задумчивости бродить по квартире.

– Ну, почему, я не могу ни с кем посоветоваться! – думала Наталья. – Настя скажет, что подарки нужно принимать, не заморачиваясь историей их происхождения. Инка горячо поддержит эту точку зрения. Лелька начнет говорить, что это свидетельствует о том, что Стас меня все-таки любит, а Алиса орать, что этому мерзавцу веры нет ни на грош. И с мамой тоже не посоветоваться… – подумав о матери, Наталья привычно вздохнула.

С Ириной Алексеевной у нее были отношения, которые сама Наталья дипломатично называла «непростыми». Мамочка, когда-то преподававшая в педагогическом институте научный коммунизм, не смирилась ни с перестройкой, ни со строительством капитализма. Своих коммунистических убеждений она никогда ни от кого не скрывала, поэтому руководство института, едва дождавшись, пока Ирине Алексеевне исполнится пятьдесят пять, с почестями проводило ее на пенсию.

Первые три года мать злилась на весь мир, писала гневные письма Ельцину и ходила на всевозможные демонстрации. Натальин студенческий брак, беременность и рождение Ромки она практически не заметила. Ей было не до того.

Наталья любила вспоминать историю, приключившуюся где-то курсе на первом или втором. Тогда Алиса впервые пришла к ней домой вместе с видной демократкой Инкой. И та с места в карьер сцепилась с Ириной Алексеевной по поводу американского империализма.

– Они хотят нас поработить! – кричала Наташкина мать.

– Да с чего вы это взяли? – наскакивала субтильная Инка.

– Деточка, – вспомнив о том, что она преподаватель, Ирина Алексеевна решила объяснить все на доходчивом примере, – деточка, вы любите арбузы?

– Люблю, – опешила Инка, которая никак не ожидала столь резкого перехода.

– А с корками арбузными вы что делаете?

– Выбрасываю.

– А я, деточка, варю из них цукаты. Вы любите цукаты?

– Сложный вопрос, никогда их не ела, но предположим, что да.

– Так вот, – Ирина Алексеевна назидательно подняла вверх указательный палец, – теперь представьте себе, что у вас есть много арбузных корок, сахар и большая кастрюля, а я расскажу вам рецепт приготовления цукатов, но за это вы отдадите мне половину готовой продукции…

– И что?

– Вот именно так поступает Америка. Они используют наше сырье, наше оборудование и нашу рабочую силу, чтобы половину продукции забрать себе.

– Не поняла, – замотала головой Инка. – Без вашего рецепта арбузные корки у меня сгниют, кастрюля заржавеет, а сахар так и останется стоять мешком в прихожей, и никаких цукатов я так и не попробую. Так чем же плохо, если в результате заключенного с вами договора я получу хотя бы половину? Мне же все равно это выгодно.

– Вы ничего не поняли, деточка, – махнула рукой Ирина Алексеевна, потерпевшая педагогическое фиаско, а вечером сказала Наталье:

– Пусть эта девушка сюда больше не приходит. Она заражена враждебной нам американской идеологией.

Когда Наталья вышла на работу и начала разрываться между маленьким ребенком, семейными обязанностями и зарождавшейся карьерой, мать обрушила на нее цунами чувств. Туризм был признан загнивающей сферой экономики. Наталья обвинялась в том, что она помогает «зажравшимся дармоедам вывозить наворованные капиталы за границу», а тот факт, что дочь работает в частной компании, занимающейся бизнесом, вызывал у Ирина Алексеевны праведный гнев.

Наталья обзывалась эксплуататоршей, акулой капитализма, фурункулом на народном теле и прочими нелицеприятными именами. Ее зарплата, смена квартиры и ремонт матери категорически не нравились.

– Надо укрощать свои желания, – бушевала она, меряя шагами Натальину двадцатиметровую кухню, – мы в коммуналках начинали, и ничего. У нас, кроме картошки, ничего не было. А у тебя, ты посмотри, – мать уличающим жестом открывала холодильник, – у тебя тут ананас стоит! Паразитка! Жируешь на народные деньги!

К тому моменту, как у дочери появился фольксваген, мобильный телефон и норковая шуба, мать, к счастью, переехала в Москву, к старшему сыну. Наталья чувствовала, что никогда не отплатит брату за все, что он для нее сделал.

Брат – финансист средней руки – работал в одном из крупных банков и был ярым представителем «класса эксплуататоров», поскольку в его жизни наличествовали черный «Мерседес», часы «Ролекс», жена-блондинка и длинное черное кашемировое пальто.

Однако возможность ходить в Мавзолей и на Красную площадь, видать, действовали на мать умиротворяюще. Ирина Алексеевна буржуем сына не называла и жизнью была вполне довольна.