Наташа Апрелева - А Роза упала… Дом, в котором живет месть

Думаю, орехи выбирает тоже Пустота. Это достаточно длительное занятие, грызть орехи, освобождая их от твердых защитных оболочек, и оно никогда не надоедает Пустоте.

Пустота во мне знает, как вызвать к себе интерес. Историю с кладбищем изобретает тоже пустота, мне бы никогда не додуматься, не догадаться.

Кладбище — небольшое и старое, здесь не хоронят уже давно, никаких печальных процессий, траурных маршей, рыдающих вдов и мужчин в черных костюмах с покрасневшими глазами. Заброшенное кладбище, сплошь заросшее какими-то странными кустами — вроде бы они кусты, но ловко вьются по заборам и оградкам, ковром стелются по дорожкам и выщербленным гробницам.

Тут довольно уютно летом и ранней осенью, то зеленеют, то шуршат листья, прорастает и засыхает трава, пахнет разогретой землей, наверное, это уже лишнее — говорить про кладбище, что оно пахнет землей, — но так и есть, пахнет. Своими муравьиными тропами, перепрыгивая через бесхозные могилы, бестрепетно хожу я — или сокращаю путь до школы, тороплюсь утром или разгуливаю нога за ногу, не спеша после уроков, — а что нового меня ждет дома — отец с карандашом 2М и календарь на стенке.

Этот памятник на самом-самом краю я замечаю не сразу, может быть, к концу первого года погостовских прогулок или чуть раньше, и удивляюсь этому — настолько он бросок, необычен, необработанный камень, целая скала черного мрамора, нету ни имени, ни даты рождения, ни даты смерти, а только пожелтевший от времени, но все равно прекрасный портрет грустной девушки и выбитые рядками бронзовые буквы, много, это стихи, со сладким ужасом понимаю я: «Скажите же червям, когда начнут, целуя, Вас пожирать во тьме сырой, что тленной красоты — навеки сберегу я и форму, и бессмертный строй»[26].

Пустота во мне знает автора этих строк, но мне не скажет, зачем? Пустота во мне умеет быть сдержанной. Я — нет.

Через мгновение я тоже становлюсь автором — автором и запретной немного тайны, глубоко зарытой — ах, какой дешевый опять каламбур, и скалы черного мрамора, и овального портрета красавицы в печали на керамике. Никто из нас — о, вот и получается объединить меня и их, а всего-то два с лишним десятка лет прошло — не умеет еще говорить о поэтизации смерти, но красота должна умереть, такие идеи, такие мысли, такие дела.

Мой статус в компании сестер меняется, моя номинальная стоимость растет, мои акции растут, вот он, тот самый кончик, на котором я продержусь сколь угодно долго.

Пустота во мне это знает, она наполняет мой рот своею речью, нужными словами.

Сестры слушают меня, затаив дыхание, я придумываю историю девушке в овале, нарекаю ее Виолеттой — просто это самое изысканное имя, известное мне на тот момент. Виолетта постепенно обретает новое для себя прошлое, интересно, одобрила бы его она?

Пустота во мне знает это. Я — нет.

По моей версии Виолетта, прекрасная дочь зажиточного помещика, великолепно образованная и тонкого воспитания, оскорблена своим женихом, благородным разбойником типа «пройденного» недавно по литературе Дубровского. Жених, после провала одного из намеченных «мероприятий»: засада, погоня, перестрелка и все такое — считает Виолетту виновной в утечке информации, о чем и сообщает ей в грубой форме. Виолетта решает для себя невозможным ни оправдываться, ни продолжать жить после такого предательства и немедленно глотает яд.

В эту канву я ежедневно вплетаю новые нити, украшаю повествование шелковыми лентами любви, блестящей мишурой великосветских развлечений, кожаными ремешками ревности, бахромой удивительных приключений, скрепляю шершавыми волокнами обид.

Пустота во мне знает множество замечательных историй, диковинных случаев, сенсационных казусов, дивных драм, поразительных авантюр.

Пустота во мне умеет быть интересной. Я — нет.

Лилька умеет быть заботливой, она выкапывает несчитано кустиков «анютиных глазок» из Сада, оранжевых маргариток, высаживает на могиле моей Виолетты. Да, немного подумав, я делаю Виолетту своей родственницей, по линии матери, которая уже не сможет этого опровергнуть. Так что теперь мы любуемся трогательным цветением у подножия необработанной глыбы черного мрамора, так, пожалуй, лучше — снисходительно соглашаюсь я.

Марго умеет быть последовательной, она требует от меня все новых и новых порций «Виолетты», она их получает.

Розка умеет быть благодарной, замечая некоторые пробуксовки в сюжете, она подключается и парой-тройкой уместных фраз подталкивает вперед рассказ. Она помнит наизусть кучу стихов, и целиком, и строчками, часто иллюстрирует ими нарисованные мною картины Виолеттиной жизни, получается неплохо.

Пожалуй, я впервые нахожусь так близко от рая.

Изгонит меня оттуда Старая сука, естественно. Нет, ни слова о змеях и яблоках. Просто в один из дней она запретит дочерям ходить на кладбище.

Удар тяжел, и я даже немного поплачу.

Пустота обнимет меня. Она умеет быть ласковой.

Сегодня в Персиковой комнате я долго буду стоять около. Нет, в моем воспаленном мозгу и не подумают проноситься грузными летучими мышами тени прошлых унижений, и моя мертворожденная другая жизнь не запульсирует в кончиках пальцев — там, где ее еще немного осталось, нет, ничего такого.

Передо мной костлявая женщина на высокой кровати, ее цыплячья грудь поднимается и опускается более-менее равномерно, ее голова лишена волос, ее глаза лишены света, в ее теле привольно расположилась безжалостная опухоль, на ее пальцах больше нет колец, в ее сердце никогда не было любви.

Скоро, очень скоро она пойдет по дороге предков, закончив свое земное существование не совсем так, как планировала.

Сквозь высокое окно я смотрю на ее Сад, деревья неподвижны в душном безветрии, обрывками паутины доносится крик ночной птицы, может быть, Asio otus — ушастой совы. А может быть, и нет.

Сквозь высокое окно я смотрю на темное небо, такой уж у нас климат, очень часто бывает облачно, и ни луны не видно, ни звезд.

Я просто стою, прислушиваясь к пустоте, ожидая ее команды. Пустота во мне знает, что и когда делать. Она аккуратно вынимает из-под локтя Старой суки мягкую подушку, она продуманным жестом опускает мягкую подушку ей на лицо, она давит на мягкую подушку всем своим весом, а это немало.

Пустота во мне с точностью до секунды знает, когда можно перестать давить на мягкую подушку.

Пустота во мне умеет улыбаться и шутить через пять минут после этого. Я — нет. Я все еще сижу на корточках в Персиковой комнате, съежившись, обняв руками колени, опустив голову и зажмурив глаза.

добавить комментарий: