Наталия Ломовская - Сестра моя Боль

– Узнаешь кого-нибудь? – негромко спросил полковник.

– Вас узнал, Василий Семеныч. Рериха узнал. Это Луначарский, так? А этот, бритый, с толстым носом, кажется, Яков Блюмкин?

– Молодец. Женщина в белом – жена Луначарского. Наталья Луначарская, сиречь баронесса Розанель. Интереснейшая история приключилась у меня с ея покойным супругом, бароном Розанелем. Напомни, потом расскажу. А вот этот типчик тебе знаком?

«Типчик» был красив – с тонкими чертами смуглого лица, с ясным взором, во френче и какой-то непонятной черной шапочке.

– Не знаешь? То-то. Это, друг, Глеб Бокий. Глебушка. Мой непосредственный начальник был. Глава спецотдела ОГПУ. Самой могущественной силой был этот отдел в иные времена, так-то, друг… А вот его узнаешь?

На этом снимке Семенец стоял за спинкой кресла, а в кресле сидел старик не старик, поп не поп – борода веником, косоворотка, безумные бельма глаз…

– Неужели Распутин?

– В точку, парень. Необыкновенный был человек. Правда, общаться с ним было сложно. Мыться он уж очень не любил.

И тогда Руслан задал вопрос, который стоило задать уже давно:

– Да кто вы такой, полковник? И сколько вам, черт возьми, лет?

Рассказ Василия Семеновича Семенца

– Я нетвердо помню, в каком году родился, – кое-какие обстоятельства, о которых я, быть может, расскажу позже, вынудили меня лгать, скрывая дату своего рождения, приближая ее, так что я и сам забыл, какой тогда стоял год. Я был первым ребенком в семье богатого сахарозаводчика Семенихина. Десять лет брака моих родителей были бездетны. Старая нянька Анисьюшка, которая растила еще мою мать, рассказала мне, что та обращалась к разным докторам, собирала консилиумы, ездила на курорты, но никто и нигде не объяснил ей причины ее бесплодия. Пожалуй, не нужно было быть врачом, чтобы видеть эти причины. Моя мать была на пять лет старше отца. Ее внешность была непримечательна, а он был красавец. Она была богата, все наши имения, деньги и заводы принесла она с собой в приданое, а он был из обедневшего и опального дворянского рода. Он был ученым, а она – едва образованной. Он, вероятно, женился на ней по расчету, а она шла за него по страстной любви. Она была вдова. Первый ее муж, костный и жестокий старик, бил и тиранил ее.

«Папеньку твоего она в театрах увидела, – вещала, точно во сне, Анисьюшка. – Всего-то раз в год, о Масленую неделю, ее тот-то зверь из дому и выпускал. Вот увидела она его, красавчика такого писаного, и сердце в ней зашлось. А тот заметил и понял, умен был, злыдень, потому столько капиталу и нажил. Вот приехали они домой, и почал он ее бить. До самого свету бил, аж по́том залился. Послал меня на погреб за квасом. А я возьми и напехтай в кувшин лёду да снегу, – чтоб ты, думаю, подавился, изверг! Похвалил он меня еще – ишь, стара, холодненького раздобыла! Выкушал квасу и лег спать, а как проснулся – жар у него и кашель. Прохворал две недели и преставился, а матушка твоя осталась вдовой, да при капитале, да сама себе хозяйка, вот только недолго она похозяйствовала…»

Кажется, ребенок был нужен только матери. Мой отец, женившись и получив возможность не думать о хлебе насущном, занялся наукой. Вместе с ним в их доме стала жить сестра отца, Валентина. Это была молоденькая девушка, только что из института. Ну, вроде синего чулка – о замужестве не помышляла, окончила медицинские курсы и увлеклась фармакологией. Она была очень умна. К ней на дом ходили университетские профессора – сначала чтобы учить ее, потом чтобы учиться у нее. Я слышал, что именно ей принадлежала идея использовать азотистые иприты как противоопухолевые средства при химиотерапии.

Легко понять, что мать невзлюбила золовку – слишком умна, слишком хороша собой, привлекала слишком много внимания. Допускаю, что она ревновала к ней отца – тот был очень привязан к сестре. Когда мать, наконец, забеременела, она совершенно перестала терпеть Валентину и стала выживать ее из дому. Наконец Валентина объявила, что ей необходимо переехать в город Дерпт – при тамошнем университете была создана лаборатория экспериментальной фармакологии. Она списалась с доктором Бугхеймом и вскоре собралась в дорогу. Мой отец поехал провожать ее в Дерпт. Когда он был уже на обратном пути, у матери начались преждевременные роды, и когда он приехал, то застал ее умирающей.

Меня вырастила нянька Анисья, старуха не без странностей. Она была дикая и темная, боялась людей, но ежедневно общалась с миром потусторонним. Анисьюшка запросто беседовала с Господом, побивала кочергой чертей, высовывающихся из печки, и просила у лесной нечисти побольше грибов, до которых была великая охотница. Она вообще ела только хлеб, грибы да какую-то невероятную похлебку, куда крошила все, что подворачивалось под руку, – лук, вареную картошку, огурцы, репу, и заливала все квасом. Анисья звала это месиво мурцовочкой и страшно гордилась тем, что уж и забыла, когда пробовала скоромное. Ее все считали постницей и почти святой, и однажды Анисьюшка оправдала свою репутацию. По причине какого-то очередного химического опыта, произведенного моим отцом (он был упорным, но невезучим ученым), первый этаж нашего дома запылал. Нянька Анисья спала со мной, годовалым, на втором этаже. Пробудилась она от запаха дыма и сразу убедилась, что огонь уже застил все пути к бегству. Тогда Анисьюшка, нимало не сомневаясь, закутала меня в одеяло и с молодой прытью сиганула в окно. Этаж был высок, а под окнами дома не располагалось ничего, что могло бы смягчить падение, но каким-то чудом мы уцелели, не получив даже царапины, в то время как моя кормилица, отказавшись последовать примеру сумасшедшей няньки, погибла, задохнувшись в дыму.

«Это ангели мне сказали: «Подь, Анисьюшка, к окошку, небось, не поломаесси», – объявила моя нянька. – И на крылушках вниз снесли. Не вру я, чего мне, старухе, врать? Так вот и снесли на крылушках!»

В другой раз Анисья показала мне домового, который под крыльцом кушал из блюдечка свежие сливки. Хозяин отнесся ко мне вполне благосклонно, только заметил: «Ишь, брат, какие ты себе щеки наел!» Впрочем, он и сам был непомерно толст и лохмат.

«Смотри зорко, милый, – говорила мне Анисья. – Глазки у тебя хорошие, мно-ого видят твои глазки. Доброе в душе храни, злое прогоняй».

И в самом деле, я видел многое. Я дружил с маленькой зеленой лесовичкой, что жила в черемуховом дупле, и боялся банницы-чеганашки. Косматая, перемазанная сажей, в сумерках она выглядывала из предбанника и манила меня, тряслась, хихикая – верткая, мертвая. Она приходилась сродни русалке и могла защекотить меня до смерти, попадись я ей в лапы.

Потом ко мне наняли учителя, человека с пустыми глазами. Он ничего не знал о лесовичках и банницах, но каждый день задавал арифметические задачи и латинские переводы. Он спал в соседней с детской комнате и чудовищно храпел, как будто его режут. Порой я не мог заснуть и убегал к няньке – Анисьюшка отправилась доживать в дальнюю каморку, где стояли сундуки с разным тряпьем и свернутые в рулоны ковры. Я часто навещал ее там, слушал ее, ну, как бы это сказать, осенний таинственный шелест, вот и засыпал в ее постели. Но однажды она собрала свои пожитки в узелок, трижды мелко перекрестила меня, поцеловала в лоб и тихонько пошла со двора, мягко переступая ногами в обрезанных валенках с новенькими посверкивающими галошами.